Повернув за угол, я оказался на деревенской площади. Парочка вызывающе одетых итальянок одарила меня взглядом типа «привет, незнакомец», и я ответил им изумленным взглядом.
Не каждый день увидишь в пустыне европейскую женщину в модной одежде, в чулках со швами, бегущими вверх по точеным ножкам, но в этой дыре к ним, по-видимому, давно привыкли.
Маленький оборвыш, сидевший рядом со мной, перестав кричать, ткнул меня грязным пальцем под ребра и на чистом итальянском сказал:
– Синьорита Гуилья просит не слишком много!
– Сорок лир, что ли? – спросил я.
– Да-да, сорок лир, – ответил он, в восторге от того, что я так быстро схватываю реальности жизни в Эль-Уббе.
Я не смог удержаться от смеха.
Я спросил, где я могу принять ванну, пообедать и побриться, и он показал мне такое место. Вскоре я остановил машину перед убогим домишкой на боковой улице.
Я дал ему пять лир, и он согласился присмотреть за моим джипом и его содержимым, пока я не узнаю насчет квартиры.
Поппа Гуцци был владельцем постоялого двора и прекрасным знатоком достоинств местных синьорит (это определенно было главным предметом заботы всей деревни), а также во многих других вопросах и конспиратором, когда сполна заплачено. Он предоставил мне маленькую комнатку с окном без стекла, с карнизом без занавесок и дверью без замка.
– Вы подоприте дверь стулом, – посоветовал он.
Я с радостью увидел в комнате настоящую кровать, застеленную, к моему удивлению, абсолютно чистыми белоснежными простынями.
– Вам будет здесь хорошо, – заверил он меня.
Я заплатил за два дня за комнату, кровать, стул и пользование душем, который состоял из английского двадцатилитрового бака, подвешенного в двух с половиной метрах над полом и управляемого системой шнурков.
Он уже выходил из комнаты, но я окликнул его и спросил, много ли немцев бывает в Эль-Уббе.
– В Эль-Уббе, – ответил Гуцци, – останавливается на ночевку много немецких конвоев. Но водители всегда спят в своих грузовиках!
И он пояснил, что иначе к утру не будет ни грузовиков, ни их содержимого.
Через час я вселился в комнату. Мой оборвыш затащил кое-что из моих вещей внутрь, а когда я побрился, помылся и надел чистую рубашку и брюки, то почувствовал себя лучше, чем за все предыдущие дни. Я заплатил синьору Гуцци десять лир, чтобы моя одежда была постирана к утру, а загнав свой джип во двор и поставив его возле дома, я почувствовал себя почти в безопасности, несмотря на то что деревня была битком набита итальянскими военнослужащими.
Поскольку мне не было нужды выходить наружу днем, я растянулся на кровати, решив поискать бензохранилище после наступления темноты.
Бензин там был, и, по словам оборвыша, в больших количествах. И даже, наверное, недалеко.
Чтобы попасть, куда я хотел, мне были нужны четыре бочки. Воду и провиант тоже придется покупать. Дождавшись темноты, я смогу выйти и найти, где все это можно приобрести. И, засунув «Парабеллум» за пояс, а автомат – под подушку, я крепко заснул.
Но я кое-чего не знал. Поппа Гуцци видел мою фотографию в немецком армейском листке «Оазис» с обещанием вознаграждения за информацию, которая поспособствует моей поимке.
У него была хорошая память на лица. Мой «бедфорд» без верха кабины тоже упоминался в полицейской сводке. И сейчас этот автомобиль стоял у него во дворе. Так что он не сомневался, кто я такой.
Но я, не подозревая об этом, крепко спал, утомившись после долгой дороги.
Глава 37
БОЛЬШАЯ БЕДА
Что-то ударило мне под ребра. Острая боль взметнулась к груди, и это было первое, что я осознал. Пока я корчился от боли, меня ослепили яркие лучи фонарей. Я приподнялся в смятении, и в лицо мне уперся ствол карабина. Пара волосатых ручищ ухватила меня за грудки и оторвала от кровати. Взглянув в смуглое лицо солдата итальянской военной полиции, я понял, что попался, сомневаться в этом не приходилось.
Моя рука в поисках «Парабеллума» скользнула к ремню, но не тут-то было. Жесткий носок ботинка с такой силой врезался мне в запястье, что я подумал, оно сломается. Один полицейский вытащил у меня из-за пояса пистолет, а другой наотмашь ударил тыльной стороной ладони по лицу.
– Вонючий дезертир! – рявкнул голос по-итальянски, и удар в солнечное сплетение согнул меня пополам.
В комнату вошел капитан итальянской военной полиции и приказал прекратить избиение. Вокруг меня стояли шестеро вооруженных солдат. По выражению их лиц я понял, что они с удовольствием убили бы меня прямо сейчас. Я почувствовал что-то влажное на губах – это была кровь. Я почувствовал ее соленый привкус, ощупав языком верхнюю губу, рассеченную ударом руки с кольцом на пальце.
Солдаты расступились, давая проход капитану. Один из них, коротышка с лицом чучела и в форме, висевшей на нем как на сушилке для белья, протянул офицеру мой «Парабеллум», объяснив, что они отобрали его у меня, когда я собирался его выхватить. Остальные загалдели, комментируя слова своего товарища, и снова стали приближаться ко мне.
– Silenzio! (Молчать!) – рявкнул капитан. В этой маленькой комнате – площадью всего лишь несколько квадратных метров, – битком набитой солдатами, которые чувствовали себя героями, поймав одного- единственного дезертира, его голос прозвучал как гром.
Кованые кавалерийские сапоги звонко процокали по бетонному полу, и капитан навис надо мной. Я чувствовал себя совсем паршиво, ощущая, как кровь стекает по подбородку и шее за ворот рубашки. Черные, холодные глаза сверкали со смуглого лица капитана из-под козырька стального шлема, не давая повода надеяться на сочувствие. Он лишил сержанта и солдат удовольствия расправиться со мной с единственной целью – создать видимость порядка, пресечь самосуд и отправить меня на тот свет без суматохи и на основании закона.
– Обыщите его, сержант, – рявкнул он, не сводя с меня глаз.
Пара рук грубо обшарила меня. На мне были только рубашка, шорты, носки и ботинки – перед сном я не стал их снимать, поскольку у меня не было сил, и я недоумевал, что они рассчитывали на мне найти.
– Niente (ничего), – промямлил сержант, закончив обыск.
– Тут есть его вещи, Capitano, – вставил один из солдат.
– Обыскать, – последовал приказ.
Как стая стервятников на кусок гнилого мяса, они накинулись на мой рюкзак, разорвав его и рассыпав по всему полу одежду, документы, карты и туалетные принадлежности.
Капитан, не отрывая от меня взгляда, расстегнул нагрудный карман и, вытащив листок розовой бумаги, стал разворачивать его с демонстративным спокойствием. Я бы мог сказать ему, что это за листок, еще до того, как он его развернул, – это был ордер на арест с моей фотографией и кое-какой информацией обо мне.
– Имя? – спросил он по-итальянски.
Я не стал отвечать ему; просто смотрел на него, стараясь выиграть время и обрести ясность ума, а сам в это время отчаянно искал выход из положения и способ сбить с них спесь.
Рык, который он издал, не получив от меня ответа, сделал бы честь любому немецкому старшине. Казалось, даже стекла в окне задрожали, а солдаты, рывшиеся в моих вещах, подскочили на ноги, как испуганные кролики.
– Имя! – громоподобно повторил он.
Я пожал плечами и ответил:
– Non palro italiano. (Я не говорю по-итальянски.)
Удар капитанского кулака опрокинул меня на бок, а из глаз моих посыпались искры. Но в этот момент что-то твердое уперлось мне в локоть. Под большой подушкой все еще лежал автомат.
