Бернард Шоу

братьям утопить меня, если я его ослушаюсь и не останусь пасти его овец дома, в то время когда Франция истекает кровью: пусть вся Франция погибнет, лишь бы его овечки были целы. Я думала, у Франции есть друзья при дворе короля французского; а здесь одни волки, что грызутся из-за кусков ее растерзанного тела. Я думала, у бога друзья повсюду, потому что он всякому друг; я-то в простоте своей верила, что вы, нынче меня отвергающие, будете каменной стеной ограждать меня от зол. Но теперь я стала умней; чуточку поумнеть никому не лишнее. Вы думаете, вы меня напугали тем, что я одна. И Франция тоже одна. И господь бог один, а что оно значит, мое одиночество, перед одиночеством моей родины и моего господа? Теперь я вижу, что в одиночестве божьем его сила: что стало бы с ним, если б он слушался ваших жалких, завистливых советов? Что ж, в моем одиночестве моя сила; и лучше мне остаться одной перед богом: дружба его не изменит мне, ни совет его, ни любовь. В силе его почерпну я дерзновение и буду дерзать и дерзать до смертного дня! Я уйду отсюда к простым людям, и пусть любовь, что светится в их глазах, утешит меня после ненависти, что горит в ваших. Вы-то все рады были бы чтобы меня сожгли: знайте, если я пройду через огонь, я войду в сердце народа и останусь там на веки вечные. Да будет господь со мною! (Уходит.)»

В потрясающей сцене суда инквизиции и особенно в длинной речи главного инквизитора Шоу с блеском показывает ухищрения средневекового ума.

«Инквизитор (отбросив мягкость, с суровостью). Брат Мартин, если бы вы повидали столько ересей, сколько я, вы не считали бы их таким пустяком, даже когда с виду они безобидны и даже если проистекают они из благовидного и благочестивого побуждения. Ересь зарождается у людей, которые как будто даже лучше других. Кроткая и благочестивая девушка иди юноша, который, послушный заповедям нашего господа, раздал все свои богатства бедным, избрав для себя рубище и жизнь в нищете, самоуничижении и делах милосердия, может оказаться основателем ереси столь опасной, что она способна разрушить и церковь и империю, если эту ересь не искоренить вовремя и со всей беспощадностью. В истории святой инквизиции несть числа случаям, которые мы не решаемся открыть миру, потому что ни один честный мужчина и чистая женщина им не поверят; а начаты все эти ереси были вот такими святыми простаками. Сколько раз все это повторялось! Попомните мои слова: женщина, которая не хочет носить одежду, приличную ее полу, и надевает мужское платье, подобна мужчине, который, сбросив наряд из соболей, одевается подобно Иоанну Крестителю; и за ними с такой же неизбежностью, с какой ночь следует за днем, следуют толпы неистовых женщин и мужчин, которые вообще не хотят носить никакой одежды. Когда девицы не хотят выйти замуж или постричься в монахини, а мужчины, отвергая брак, распаляют свои вожделения в божественных виденьях, они с такой же неизбежностью, с какой лето следует за весною, начинают с многоженства, а кончают кровосмешением. Ересь поначалу кажется невинною и даже похвальной; но приводит она в конце к столь чудовищным и противоестественным грехам, что даже самые мягкосердечные из вас, если б видели ее, как видел я, восстали бы против милосердия церкви и потребовали жестокой кары для ереси. На протяжении двух сотен лет святая инквизиция борется с этими дьявольскими исступлениями, и она знает, что зачинают их всегда невежественные люди, объятые гордыней люди, которые противополагают церкви свое суждение и берут на себя толкование воли божией. Не впадайте в обычную ошибку, не считайте этих простаков за лжецов и лицемеров. Они честно и искренне верят, что их наущение дьяволово есть божественное наитие. А потому будьте настороже, не поддавайтесь естественному чувству сострадания. Вы все, я надеюсь, люди милосердные, иначе как могли бы вы посвятить жизнь служению нашему милосердному спасителю? Вы увидите перед собой юную девушку, набожную и целомудренную; ибо я должен сказать вам, господа: то, что говорят о ней наши английские друзья, не подтверждается никакими показаниями, в то время как есть много доказательств тому, что невоздержанность ее была лишь невоздержанностью в благочестии и добрых делах, а отнюдь не в мирской суете и распутстве. Девушка эта не принадлежит к числу тех, чьи грубые черты есть признак жестокого сердца, или к тем, чей бесстыдный вид и непристойное поведение изобличают их еще раньше, чем прочитан обвинительный акт. Дьявольская гордость, приведшая ее на край этой пропасти, не оставила знака на ее лицо. Как ни странно, она не оставила знака и на ее нравственном облике, если не считать той сферы, где проявляется ее гордыня; поэтому вы увидите дьявольскую гордыню и природное смирение. которые уживаются рядом, в одной душе. И поэтому остерегайтесь. Господь запрещает мне призывать, чтобы вы ожесточили сердца свои; ибо наказание, если мы осудим ее, будет столь жестоким, что всякий, кто хоть каплю злобы допустят в свое сердце, сам навеки потеряет надежду на божественное спасение. Однако если вам ненавистна жестокость — а всякому, кто не питает к ней ненависти, я повелеваю во имя спасения его души покинуть этот священный суд, — повторяю, если вам ненавистна жестокость, помните о том, что нет ничего более жестокого по своим последствиям, чем снисхождение к ереси. Еретику в руках святой инквизиции не грозит насилие, ему обеспечен здесь справедливый суд, и даже в случае виновности смерть не постигнет его, если раскаяние последует за грехом. Жизни бесчисленных еретиков были спасены оттого, что святая инквизиция вырвала их из рук народа и народ согласился выдать их, зная, что святая инквизиция поступит с ними как должно.

Раньше, когда не было святой инквизиции, да и сейчас, там, где слуг ее нет поблизости, несчастных, подозреваемых в ереси, может, даже совершенно несправедливо и по невежеству, побивали и побивают камнями, разрывают на куски, топят, сжигают в домах вместе с невинными детьми, без суда, без исповеди и без погребения, зарывают в землю, как собак. Не мерзость ли это перед господом, не бесчеловечная ли жестокость? Сострадание свойственно мне, господа, как по природе моей, так и по профессии; то, что я выполняю, может показаться жестоким лишь тем, кто не понимает, насколько более жестоким будет оставить это невыполненным; и все же я сам скорее взойду на эшафот, чем совершу что-либо подобное этому, не будучи уверен в том, что оно праведно, необходимо и милосердно по самой сути своей. Пусть же и вами руководит это убеждение, когда приступите вы сегодня к суду. Гнев — дурной советчик; отрешитесь от гнева. Жалость порой еще хуже; забудьте о жалости. Но не забывайте о милосердии. Помните, что справедливость должна стоять на первом месте…»

Жанна упорствует, но страх перед костром и благоразумие деревенской девушки берут верх; она подписывает «признание» и отречение от своих «ересей». Однако, узнав, что и в этом случае ей даруют жизнь лишь в форме пожизненного заключения, она рвет свое отречение и решает взойти на костер:

«Жанна. По-вашему, жить — это значит только не быть мертвой, как камень. Я не боюсь, что вы посадите меня на хлеб и воду: я могу питаться одним хлебом, когда я просила большего? И в том нет беды, чтоб пить одну воду, если вода чистая. В хлебе нет для меня горечи; а в сырой воде — печали. Но вы хотите загородить от меня свет небес, и поля, и цветы; хотите сковать мне ноги цепями, чтоб я больше никогда не могла скакать по дороге верхом с солдатами и взбегать на холмы; хотите, чтоб я дышала сырым затхлым воздухом темницы; хотите отнять у меня все, что возвращает мне любовь к господу богу, когда ваша злоба и глупость искушают меня ненавидеть его: да это все похуже, чем та вещь из библии, которую раскаляли семь раз подряд! Я могу обойтись без боевого коня, могу снова путаться в юбке; смогла б отказаться и от знамен и от труб боевых, и от рыцарей и солдат, пусть минуют они меня, как минуют других женщин, только б слышать мне, как ветер шумит в деревьях, как поет жаворонок в солнечной высоте, как ягненок блеет в морозный денек и как доносится ко мне по ветру трижды благословенный звон милых колоколов, приносящий мне голоса моих ангелов. А без этого я жить не могу; и оттого, что вы захотели отнять это все у меня и у других людей тоже, я сразу узнала, что ваш совет — наущение дьяволово, а мой — наставление божье».

Пьеса, по мнению Пердэма, свидетельствовала о том, как поступает человечество со своими гениями и святыми. Вот что говорит в эпилоге пьесы после реабилитации сожженной девушки новым церковным судом король Карл, человек безвольный, но не лишенный сообразительности:

«…Я вам только одно скажу: если б даже вы могли вернуть к жизни, через полгода ее бы опять