type='note' l:href='#n_39'>[39]. Он заметил на заседании сената, что никогда прежде не рождались близнецы у такого именитого отца. Сенат, уже истощенный своими прежними выражениями лояльности, очевидно, не разделял энтузиазма счастливого деда.
Это замечание Тиберия возбудило подозрения, которым лучше вовсе было не возникать. То, что теперь Друз становился наследником и преемником империи, было очевидно, однако это лишь усиливало раздражение Агриппины. Выражение эмоций, столь необычное для Тиберия, показывает, что он, как и Пизон, не вполне отдавал себе отчет в том, что происходит.
Задержка на Коркире позволила привести в готовность силы сторонников Агриппины. Вполне естественно, Тиберий выслал две когорты преторианцев встретить прах Германика и поручил городским властям оказать им официальный прием. Его представители обнаружили в Брундизии не только всех собравшихся друзей Агриппины, но и целую толпу, присутствие которой требовало отдельных объяснений. Офицеры, которые служили под началом Германика, естественно, прибыли сюда отдать последний долг своему командиру, другие оказались здесь из уважения к Цезарю. Третьи, у которых не было повода появиться, прибыли потому, что приехали другие, – причина обычная для всех времен и народов. Здания и улицы Брундизия были переполнены людьми.
Тщательно спланированное появление Агриппины было настоящим театральным представлением. Когда объятая горем вдова, медленно ступая и держа в руках погребальную урну, в окружении двоих детей появилась перед зрителями, толпа реагировала должным образом. Настроения, возникшие в Брундизии, сопровождали процессию весь путь до Рима.
Похороны Германика были бы обычными похоронами знатного человека, если бы не их некоторые особенности. На каждой остановке пути совершались религиозные церемонии и стекались толпы людей, чтобы отдать последние почести и выразить соболезнования в связи со смертью Германика. В Террацине дожидалась делегация из Рима во главе с Друзом и с участием брата Германика Клавдия (будущего императора) и его остальных детей. Их сопровождали консулы и сенаторы при огромном стечении людей. Хотя было совершенно ясным, что сама церемония явно служила интересам Агриппины, тем не менее она была официальной и отменить ее было невозможно, кто бы от нее ни выигрывал. Однако к тому времени не только Тиберий и Ливия, но и мать Германика Антония устранились от участия в ней.[40]
Германик должен был стать преемником не только по факту усыновления, но и путем прямого назначения. Теперь можно оценить, как прозорливо Август позаботился об интересах наследников по линии Юлии и насколько слабы были позиции кандидатов в императоры с точки зрения наследования власти. Тиберий наблюдал возрождение в новой форме коалиции между претендентами со стороны Юлии и сенатской олигархией, знакомой ему уже по первому году своего правления. Ни одна из партий коалиции не была достаточно сильной, чтобы добиться успеха в одиночку. Влияние фракции Юлии могло расколоть силы империи. Однако если бы Агриппина смогла победить, это означало бы первую стадию разрушения власти принципата, ибо ни один из ее сыновей не мог справиться с задачей контроля над римскими владениями. Власть, естественно, попала бы в руки олигархии, а затем наступило бы и полное безвластие в Риме.
День похорон стал кульминационным днем. Рим был взбудоражен. Город был на грани революции. Марсово поле заполнила толпа, раздавались крики, что с республикой покончено и всякая надежда пропала. Пробил час Агриппины. Симпатии к ней возросли до предела. Ее приветствовали как гордость государства, единственную представительницу рода Августа, образец древней добродетели. Это был очень своеобразный восторг, любительский или профессиональный, смотря как к этому подходить. Шли молебствия богам о пощаде ее детей и их спасении от происков врагов. Были развешаны лозунги «Верните Германика», а вечером их выкрикивали люди, скрывшие лица под покровом темноты.
Тиберий держался спокойно, что само по себе, если учесть накал этих страстей, было замечательно. В конце концов даже участники беспорядков мало пострадали от его реакции. Было замечено, что похороны прошли без особой пышности. Тиберий проявил себя лишь тем, что остудил слишком горячие головы. Он издал прокламацию, которая, может, и не ввела его в число известных римских авторов, однако некоторые ее фразы до нас дошли, и среди них следующая: «Принцепсы смертны, государство вечно»… Вероятно, это был его собственный символ веры.
Интересно, смогла бы Агриппина в более спокойной и разумной атмосфере выдвинуть те обвинения, что исходили от нее и ее приверженцев. Хотя имен не было произнесено, было достаточно очевидно, что Тиберий обвиняется перед всем римским миром в отравлении Германика. Обвинение было нешуточным. Учитывая обстоятельства, в которых он оказался – об этом позаботился не он, а Август, – легко было заявлять, что ему выгодна смерть Германика. Более того, Агриппина, вероятно, знала, что у Тиберия были гораздо более глубокие и сильные, чем у кого бы то ни было, причины для враждебности. Логика заговорщиков весьма своеобразна. И если бы Агриппина не участвовала в заговоре, то ее слова были бы бесполезны, а действия – бессмысленны.
Тиберий становился тем более опасен, чем спокойнее он становился. Он мог быть, а мог и не быть человеком, виновным в отравлении Германика. Но допустим, стало бы ясно, что Германик вообще не был отравлен?
Теперь сцена была свободна для более серьезного дела – суда над Пизоном.
Агриппину представляли Квинт Сервий, Публий Вителлий и Квинт Вераний, которые выдвинули обвинение в отравлении Германика в Антиохии. Вителлий и его коллеги просили Сентия Сатурнина выслать им из Сирии некую Мартину, которую полагали отравительницей и подругой Плакинии. Мартина, однако, внезапно скончалась на пути в Рим. Яд нашли спрятанным в заколке ее волос, хотя очевидно, что она скончалась не от яда. Что стало причиной ее смерти и как оказался яд в ее заколке, мы не знаем, но случай с Мартиной был убедительным доказательством непричастности Пизона к этому делу.
До Пизона между тем постепенно доходило положение дел. Он выслал вперед своего сына для встречи с Тиберием, и тот заверил, что не намерен обвинять Пизона, предварительно его не выслушав. Сам Пизон отправился на встречу с Друзом в Иллирии. Друз был слишком осторожен, чтобы встретиться с ним лично, однако публично выразил надежду, что слухи об отравлении не имеют под собой оснований. По прибытии в Рим Пизон не выказал никаких признаков нечистой совести. Он вновь открыл двери своего дома и занялся обычными делами, что вызвало возмущение его недоброжелателей.
Известный доносчик Трион сам начал дело. Он лично изложил информацию против Пизона перед консулами. Против этого Вителлий и его друзья высказали свои возражения, как в наше время делают депутаты, чтобы задержать прохождение закона в парламенте. Тогда Трион сменил тактику и обвинил Пизона в его прежних ошибках, требуя разбирательства в имперском суде. Пизон согласился на это разбирательство, и, если бы оно состоялось, все дело против Пизона было бы перенесено в имперский суд. Тиберий между тем решил, что имперского суда недостаточно, поскольку практически он сам обвиняется вместе с Пизоном, и перенес дело на суд сената.
Теперь Пизону требовался защитник в должности сенатора. Поиски такого защитника наглядно демонстрируют раскол в старой партии. Среди пяти сенаторов, которые отказались его защищать, были Азиний Галл и Луций Аррунций, с которыми мы уже встречались. Однако не все сенаторы принадлежали к партии олигархов. Наконец, Маний Лепид, Луций Пизон и Ливиней Регул, сторонники империи, взялись его защищать.
Тиберий, не ставший слушать дело в имперском суде, воспользовался своим правом председательствовать в сенате. Его речь на открытии заседания, которую полностью приводит Тацит, была образцом беспристрастности и законности, дающих представление о римском праве. «Ни один британский судья, – говорит профессор Рамсей, – не мог бы выступить перед жюри с большей четкостью и непредвзятостью». Трион открыл прения по обвинению, однако его речь была не очень важной. Настоящие события развернулись, когда поднялся Вителлий и стал говорить от имени друзей Агриппины.
Они не настаивали на обвинении в отравлении. Пизон обвиняется в том, что ослабил воинскую дисциплину, сквозь пальцы смотрел на незаконные действия, проводившиеся против союзников Рима, а также в несправедливостях в отношении невинных людей. Он, наконец, использовал военную силу против офицера, представлявшего государство.
Обвинение в отравлении Германика развалилось. Дело было столь неясно, что в данный момент на него нельзя было пролить свет путем официального расследования. Поступили заявления, что в доме
