— Почему машина разбилась, а ты целехонек. Ты должен был пострадать.
— Если бы я пострадал, ты дал бы денег? — жадно осведомился Петр Иванович.
— Пришлось бы…
— Ладно. Ты — хороший. Тебя как зовут на самом деле?
— На самом деле меня зовут Михля, — сдался Михля.
— Я так и подумал, — заявил Петр Иванович. — Но ты не дашь денег.
— Нет.
У Михли исчез последний страх, исчезло даже сожаление о разбитой машине. Он просто сидел на парапете рядом с новым знакомым, с этим Петром Ивановичем, и расслабленно поддерживал бессвязный разговор.
Обычно в тех случаях, когда Михля не был заинтересован в том, чтобы участвовать в разговоре, — за семейным столом в доме родителей, например, — он создавал видимость. Вставлял «угу», «это точно», «с ума сойти». А сам плавал умом в некоей пустоте вроде лимба, где изредка возникали и тут же теряли форму безымянные тени и молчаливые призраки. Когда это состояние окончательно становилось Михле в тягость, он произносил бодрым голосом: «Выпью-ка я последнюю на посошок, а то завтра рано вставать», — и мама принималась хлопотать, наливая «на посошок», а потом, уже в прихожей, кутала его в шарф, шептала на ухо: «Когда ты все-таки женишься? Где же мои внуки, Сержик?» — и со всхлипом крепко целовала в обе щеки.
Разговаривать с Петром Ивановичем, как с мамой, не получалось. Единственное сходство заключалось в том, что в обоих случаях Михля лишь смутно догадывался, о чем идет речь. Слушать Петра Ивановича и поддакивать было все равно что мчаться по головокружительным лабиринтам, каждый из которых может оборваться пропастью или выскочить в тупик.
Впрочем, кое-какие улочки Петр Иванович проезжал уже не по первому разу, так что Михля постепенно успокаивался и подтверждал свое нежелание дать ему денег уже вполне твердым голосом.
— Объясни мне, почему у тебя даже царапин нет, — сказал Михля.
— Разве нет? — удивился Петр Иванович. Он поднес к глазам свою руку и воззрился на нее так, словно лицезрел этот непонятный предмет впервые в жизни.
— Нет, — сказал Михля.
Петр Иванович со вздохом уронил руку на колени.
— И впрямь нет. Это нехорошо. Должны быть.
— Но их нет.
— Нет.
— И денег я тебе не дам, — отважился Михля.
— Нет.
Помолчали.
— Так как ты это сделал? — снова привязался Михля. Он так расхрабрился, что даже взял инициативу в свои руки и начал задавать вопросы. Чем бы ему это ни грозило.
Помолчав, Петр Иванович ответил просто:
— Я каменный.
Михля стал единственным другом Петра Ивановича. Никогда прежде у Петра Ивановича не заводилось друзей. Он не доверял своим ровесникам, люди постарше его жалели, люди помладше — боялись.
А Михля не боялся, не жалел. И даже как будто был достоин доверия.
— Каменный? — переспросил он и уважительно потрогал бицепс Петра Ивановича.
Петр Иванович отдернул руку.
— Это ерунда, — нетерпеливо сказал он, — мышца у многих на ощупь тверда. Любой качок. Нет, я — везде. Везде каменный.
Он взял Михлю за запястье и поводил его пальцами по своему лицу. Михля обнаружил, что его новый приятель говорит сущую правду: скулы, лоб, нос воспринимались на ощупь точно так же, как парапет набережной.
— Но как такое… Ты мутант? — сообразил Михля.
Петр Иванович выпустил его запястье и самодовольно ухмыльнулся.
— Мутант? Выше бери!
— Каменная болезнь?
— Каменная болезнь — это в печени, — блеснул познаниями Петр Иванович. — Я весь каменный, потому что это натурально.
— Фэн-шуй? — предположил Михля, уловив слово «натурально» и сопоставив его с последними разговорами у мамы.
— Чего? — Петр Иванович нахмурился. — Глупость! Нет, это национальное. Натуральное национальное.
— А какой ты нации?
— А на кого я похож? — прищурился Петр Иванович.
— Не знаю… на эскимоса.
— Мутант-эскимос? — Петр Иванович вдруг расхохотался. Смеясь, он откинулся назад и завис головой над бездной Невы. Михле показалось, что его новый знакомец вот-вот опрокинется в реку. Он сполз с парапета и на всякий случай отошел подальше.
Но Петр Иванович перестал смеяться и выпрямился.
— Я скажу правду, но только тебе, — предупредил он. — Никому не передавай.
— Да мне некому, — успокоил его Михля.
— Я тролль.
— Ты кто?
— Тролль. Я подменыш. Понял?
Михля посмотрел в раскосые черные глаза Петра Ивановича и медленно кивнул.
— Знаешь, я тебе верю. В стране, где возможны мутанты-эскимосы, тролль-подменыш стопроцентно реален. А что говорит твоя мать?
— Она мне не мать, — ответил Петр Иванович с оттенком горькой гордости. — Я вырос в приюте.
Бизнес, открытый друзьями, был чрезвычайно прост и не требовал никаких затрат, а только некоторой доли уверенности в себе. Для Михли это стало в своем роде школой самосовершенствования, поскольку как раз уверенности в себе ему и недоставало.
Они били машины.
Точнее, бил их Петр Иванович, а Михля выступал свидетелем.
Время было странное. Всё в мире неожиданно получило цену, в том числе и то, что несколько десятилетий считалось абсолютно бесценным. И цена эта оказалась в некоторых случаях шокирующе низкой, а в других — шокирующе высокой.
Но люди каким-то образом ориентировались среди этих плывущих, расползающихся, как ветхая ткань, реалий. В те годы развилась телепатия. Начав торговлю, человек точно знал, на какой сумме они с противником остановятся. И тот, второй, это знал тоже.
Деньги были реальны и эфемерны в одно и то же время. Их было очень много и вместе с тем их не было вообще.
Петру Ивановичу это нравилось. Он втягивал своими расширенными ноздрями воздух, напоенный авантюрой, и ощущал, как толстеет.
Когда он впервые рассказал Михле о своем замысле, Михля ужаснулся:
— Могут пострадать люди!
— Тебя волнует? — удивился Петр Иванович. — Это?
Михля пожал плечами. Он был воспитан в убеждении, что человеческая жизнь является высочайшей ценностью на земле. Петр Иванович расхохотался, когда Михля напомнил ему об этом.
