— Вот это удобно. Я всегда завидовал, как это у тебя получается, — не слушать женщин. Так, ладно, я все понял…
— Передай Ирме привет, когда проснется.
— Боюсь, я не застану этот момент. Но вечером встречаемся, как договорились…
Скорцени повесил трубку. Из приемной в кабинет вошел Раух:
— Фон Фелькерзам сообщил, что Шелленберг примет в одиннадцать, — доложил он.
— Отлично, — Скорцени опустил в чашку кубик сахара, помешал кофе и вдруг добавил: — Кстати, Фриц. Пока я буду у Шелленберга, свяжись с Четвертым управлением. Узнай, что у них есть на некую американку Ким Сэтерлэнд. Мотивы ареста, протоколы допросов, кто вел дело… Сошлись на агентуру, связи, сам знаешь. У Мюллера есть договоренность с нашим шефом о взаимной поддержке…
— На Ким Сэтерлэнд, — переспросил Раух с удивлением, — эту… из лагеря? Она тебе понравилась?
— Выполняйте, гауптштурмфюрер, — отрезал Скорцени, усаживаясь за рабочий стол.
— Слушаюсь, — адъютант щелкнул каблуками и удалился, закрыв за собой дверь.
Дверь барака со стуком захлопнулась за ней. Щелкнул засов. Споткнувшись в темноте, Маренн упала на земляной пол. И не смогла подняться. В голове шумело. Открыв глаза, она не увидела ничего, кроме кромешной тьмы Впереди, в которой вихрем плясали разноцветные огоньки. Кто-то присел рядом с ней. Сквозь шум в ушах до нее донеслось:
— Мамочка, что с тобой? Вставай, мамочка, — опустившись на колени, Штефан тянул ее за рукав робы, пытаясь поднять.
— Ничего, ничего, сынок, — она сама не услышала свой голос…
И потому произнесла громче.
— Ничего, сынок.
— Почему ты кричишь, мама? — он придвинулся ближе, дотронувшись рукой до ее лба.
— Разве я кричу? Я сама себя не слышу. Где Джилл?
— Здесь, рядом. Тебе лучше, мамочка? — спрашивал он обеспокоенно.
— Да, мне хорошо. Пойдем, где наше место? Я ничего не вижу.
— Я проведу, иди сюда, мамочка. Поднимайся, Джилл, помоги ей.
— Не надо, не надо… Я сама.
Маренн с трудом встала на колени, несколько минут постояла, сжав руками голову, пытаясь успокоить боль. Потом поднялась на ноги и на ощупь, натыкаясь на нары с обеих сторон прохода, медленно дошла до своего места. С облегчением опустилась на холодные, пахнущие гнилью доски. Осенний ветер, пробиваясь сквозь щели в стенах, внезапно пронзил ее леденящей сыростью — сознание прояснилось. Она четко увидела Штефана. Он сидел на корточках рядом с ней и тревожно заглядывал ей в лицо. Под правым глазом у него красовался синяк, рот был измазан шоколадом.
Увидев, что Маренн пришла в себя, мальчик радостно улыбнулся, взобрался на нары, помог залезть Джилл и уселся рядом с матерью, прижавшись головой к ее плечу. Она обняла их обоих, чтобы согреть, и спросила, вытирая рукавом робы следы шоколада на их лицах:
— Расскажите мне, чем вас кормили сегодня?
— Знаешь, мама, — оглянувшись по сторонам, Штефан заговорил шепотом, — господин Раух угощал нас шоколадом и соком. Он совсем не страшный, этот господин Раух. Он даже добрый. Он сказал, чтобы нас умыли, а потом предложил нам конфеты, апельсины, лимонад, еще что-то. Правда, Джилл? — подтолкнул он локтем сестру. — Не то что Ваген! Когда господин Раух уехал, Ваген схватил меня за ухо и обругал, а я сказал ему, что господин Раух так с нами не обращался.
— И что тебе ответил Ваген? — грустно улыбнулась Маренн, догадываясь.
— Он сказал, чтобы я заткнулся.
— Совершенно точно.
— А почему этот Ваген, мама, все время лезет к тебе? Ведь господин Раух не лезет, он — очень вежливый.
— Тебе понравился господин Раух?
— Да, — кивнул головой Штефан, — он такой воспитанный. Он мне сказал, что Америка — большая страна, там много разных городов и живут вовсе не «юде», как кричит Ваген, а самые обычные люди. Наверное, господин Раух не такой дурной, как Ваген. Правда, мама?
— Не знаю, — Маренн пожала плечами.
— А посмотри, что я принес, — Штефан заерзал на досках, что-то доставая из-под рубашки. — Господин Раух разрешил мне взять шоколад с собой, для тебя. Я его спрятал, чтобы Ваген не отнял. Хочешь, мама?
— Нет, нет, оставь себе. Утром съешь.
— Ну, съешь, немножко, — просил ее сын.
— Оставь, Штефан, — настойчиво отказывалась Маренн. — Съедите утром с Джилл. Я совсем не хочу, я сыта. Спи, — она обняла сына покрепче. — Посмотри, какая умница Джилл: она уже спит. Клади голову мне на колени и засыпай.
Она поцеловала сына в лоб. Свернувшись на нарах, он быстро уснул, согретый материнским теплом.
Маренн не могла спать. Слезы отчаяния душили ее. Нестерпимо болело сердце. От голода кружилась голова. Чтобы не застонать, она стиснула зубы и закрыла ладонью рот.
«Кто был Ваш отец?» — на мгновение оберштурмбаннфюрер снова взглянул ей в глаза.
«Маршал», — услышала она свой ответ.
Если бы он знал! Если бы он только знал, этот заезжий оберштурмбаннфюрер… Впрочем, это ничего не меняет. А если бы знал ее отец! Если бы он дожил! А Генри…
«Нам не выжить, — мелькнула у нее в голове отчаянная мысль. — Мы обречены умереть здесь. Господи, за что нам все это? За что?! Пусть я виновата, Господи, я знаю — накажи меня. Но пощади моих детей. Генри, ты же должен видеть. Там, на небесах, попроси Господа за него, за моего мальчика. Он же — твои сын. Зачем ты оставил нас?! Зачем?!»
Она откинулась на спину и лежала на нарах, запрокинув голову. Слезы крупными каплями беззвучно катились из глаз и сквозь их пелену она видела разбитые дороги мировой войны, санитарные обозы, сестер милосердия в белоснежных наколках с красными крестами. Ангелы Монса, как тени погибших, парили над разбитыми армиями. Казалось, среди них она видела и его лицо.
Но нет, это было не под Монсом — это было позже. Мимо скопившихся фургонов с ранеными по распаханной артиллерийскими снарядами, размокшей от дождя и талых вод прифронтовой дороге взвод английских солдат шел, почти по колено утопая в воде. Командир взвода, молодой лейтенант, проходя, случайно поднял на нее глаза. Большие светлые глаза, серые, как пепел, засыпавший поля, как прах убитых, как небо в распутицу. Под их прямым и твердым взглядом, казалось, невозможно было бы стоять, если бы не темные ресницы, смягчающие стальной блеск.
Англичане прошли мимо. Маренн оставила лазарет и через поле побежала туда, где за холмом дорога сворачивала в низину. Она обогнала иx. На полурастаявшем снегу большими буквами она написала свое имя: «Мари». Пальцы побледнели и дрожали от холода. Ноги промокли, мартовский ветер рвал волосы, продувая насквозь. Наконец английский взвод показался из-за холма. Они шли медленно. Сердце ее отчаянно колотилось. Она не боялась простудиться. Она боялась, что он не заметит ее. Но он заметил издалека. Взвод приблизился.
Лейтенант сделал знак капралу и отошел в сторону, пропуская солдат. Прочитал ее имя, вычерченное на снегу, улыбнулся. Потом махнул рукой, чтобы она уходила и побежал догонять своих. Но она не ушла. Она стояла на ветру и смотрела им вслед, пока взвод не скрылся в низине. Так она встретила Генри. Это была любовь. Первая любовь и Первая война. Теперь он умер. Война и сын остались с ней.
Адъютант Фриц Раух положил перед оберштурмбаннфюрером папку с документами и небольшой запечатанный конверт:
— Только что доставили из Четвертого управления, — доложил он. — Протоколы допросов и
