укрепляла с детских лет прививаемую мне любовь к дисциплине, строгое чувство долга,
Как раз накануне той ночи, когда мне впервые пришлось стоять на посту у Знамени, из Гжатска пришло немногословное письмо, столь гармонировавшее с моими думами и чувствами. Давая мне советы и напутствия, отец писал: «Юрий, где бы ты ни был, помни одно: колхозники и рабочие уважают честных, мужественных и храбрых людей, каждый советский человек ненавидит и презирает трусов. Малодушный никогда не поборет врага, потому что не верит в свои силы, не верит в стоящих рядом товарищей, не верит в победу».
Письма не было перед глазами, и прочёл-то я его всего один раз, но я припоминал из него фразы, сразу вдруг пустившие глубокие корни:
И хотя письмо было написано рукой отца, я знал, что писалось оно вместе с матерью: «до последней кровинки» были её слова.
Отец и раньше давал мне умные наставления, говорил, что честность, как солнечный луч, должна пронизывать собой всю жизнь, учёбу и службу солдата, войти в его плоть и кровь. Отец требовал, чтобы я соблюдал порядок не только при начальниках, но всегда и всюду, при всех условиях.
— Военная гордость — глубокое народное чувство, — говорил он Валентину, мне и Борису — своим сыновьям. И мы на всю жизнь запомнили его слова.
Как-то будучи в отпуске, я сел за стол в гимнастёрке с расстёгнутым воротом, отец ничего не сказал, но так посмотрел на меня, что пальцы сами застегнули все пуговицы. Мать, подававшая обед, разгадала немую сцену. Пожурив и похвалив меня одновременно, она сказала:
— Гордись, сынок, военной формой.
Никогда не забуду этих слов. Ведь внешний вид воинов нашей армии и флота во многом зависит от красоты военной формы. Отличая военнослужащих от гражданского населения, аккуратные брюки и подогнанная по фигуре гимнастёрка с погонами, начищенные до блеска сапоги придают воину бравый, молодцеватый вид, а подразделению — единообразие.
Вспомнив об этом крохотном и, казалось бы, незаметном эпизоде из своей жизни, я невольно подумал о том, что наша военная форма овеяна пороховым дымом многочисленных битв и сражений. Как освободители пришли в этой форме наши воины в страны Европы, изгнав из них германских фашистов, и в страны Азии, разгромив там японских самураев. Как же мне было не гордиться этой формой, не беречь казённого обмундирования, не беспокоиться о своём внешнем виде, не прибегать часто к утюгу и сапожным щёткам! Без добротного обмундирования, крепких сапог и снаряжения так же, как и без оружия, воевать нельзя. И я носил форму с достоинством и гордостью, берег честь своих погон.
— Погоны — не только деталь одежды. Это знак воинского достоинства, — сказал однажды нам старшина.
Было тихо. Сквозь окно виднелся тёмно-синий небосвод, густо усеянный звёздами. Мысли мои текли все в одном направлении, но теперь я думал о словах капитана Бориса Фёдорова. Обращаясь к нам, молодым курсантам, поглаживая крутой волевой подбородок, он говорил:
— Молодой воин! Беспрекословно повинуйся командиру, а если понадобится, то грудью защищай его в бою. И ты, и твой командир — граждане одного великого социалистического государства, оба вы патриоты своей Родины, оба воспитаны партией, ваши цели едины, оба вы принимали присягу на верность своей матери-Отчизне, и оба с одинаковой храбростью и бесстрашием призваны её защищать.
После таких слов я чувствовал себя смелым, способным на решительные поступки в любой обстановке, как бы сложна и тяжела она ни была.
Капитан Фёдоров нравился мне настойчивостью и уверенностью в своей правоте. Открытый взгляд его всегда был полон мысли и жизни. Я внимательно вслушивался в его наставления и убеждался, что во всех случаях он прав, что повиновение командиру — одно из главных качеств воина. Без повиновения невозможна крепкая дисциплина, а без дисциплины немыслима боеспособность армии, а следовательно, и победа в бою. Ни одна работа не предъявляет столько требований к человеку, как военная служба. Но это справедливые требования, и обойтись без них нельзя.
— Сержант — твой первый учитель. Уважай его и повинуйся ему, — говорил капитан, и я на десятках примеров убеждался, какую огромную роль играют сержанты и старшины — непосредственные начальники и воспитатели солдат.
Как-то после строгого разговора с двумя нерадивыми курсантами, явившимися на несколько минут позже того срока, который был обозначен в их увольнительных записках, капитан Фёдоров, требовательный и непреклонный, неожиданно мягко напомнил:
— Родина оказала вам большое доверие, вас приняли в училище, овеянное лучами немеркнущей славы. Герои Советского Союза, прославившие училище, как бы незримо находятся среди вас. Ведь вы — наследники славы своих отцов. Провиниться, получить взыскание — значит оскорбить их память, наше боевое Знамя.
Я стоял на часах с оружием в руках, охранял это Знамя, и мне очень хотелось, чтобы меня наградили личной фотокарточкой, где я был бы сфотографирован при развёрнутом Знамени. Я даже представил себе, как бы порадовал моих родителей этот снимок, который в числе поощрений предусматривается воинскими уставами.
Пришёл разводящий с часовым, вооружённым автоматом, и сменил меня с поста. Я ушёл в казарму, лёг спать, но долго не мог уснуть и все размышлял об уставах, о присяге, обо всём том, без чего военному человеку нельзя жить.
Всё было предельно ясно, и мне никогда не приходилось в чём-либо сомневаться или спорить с самим собой. Усвоенные мной правила проходили испытание временем, а дисциплина надёжно удерживала от опрометчивых поступков.
Время близилось к весне, и, кроме занятий по теории, в нашей эскадрилье начались учебные полёты. Товарищи, которым впервые предстояло летать, радовались. А мы, прошедшие школу аэроклуба, огорчились: надо было снова летать на «Як-18».
Эти полёты продолжались недолго. В училище поступили экспериментальные самолёты — те же «Як- 18», но несколько модифицированные, с носовым колесом для отработки посадки, чтобы в дальнейшем было легче переходить на реактивные машины, имеющие трёхколёсное шасси. Мы много летали, но, честно говоря, новый самолёт нам не очень нравился. Был он тяжеловат, не хватало у него, как говорят авиаторы, «мощи» — слабоват мотор. И на фигурах высшего пилотажа он частенько сваливался в штопор; правда, так же быстро и выходил из него, стоило только бросить управление. На этих «Як-18» выполняли мы упражнения и по штурманскому делу — летали по дальним маршрутам, в разную погоду. Было много разнообразия и смены впечатлений.
Большинство этих полётов происходило летом, когда мы вышли в лагеря. Лагерь нашей пятой эскадрильи находился на красивом берегу Урала. Устанешь от работы на аэродроме, разомлеешь от жары и сразу после полётов — на реку. Вода в Урале холодная, быстрая, не то что там, в городе, возле училища. Мы соорудили купальню, вышку для прыжков и в свободное время занимались водным спортом, ныряли, плавали наперегонки. От молодой, почти мальчишеской радости захватывало дух.
Наша эскадрилья первой закончила лётную программу. У нас оказалось свободное время, и командование, поддержав инициативу комсомольского бюро, разрешило нам выехать за двести километров в один из колхозов Шарлыкского района на уборку картофеля. Наступила осень, холодная и дождливая. Но работали мы с охотой. Нам было полезно после полётов немного потрудиться на земле, да и хотелось помочь колхозникам с уборкой обильного урожая. Мы бы с радостью поехали подальше — на целину, где осваивались миллионы гектаров новых земель, где уже созрели колоссальные массивы пшеницы. Но мы располагали всего лишь двумя неделями и поехать туда не могли.
Письма, адресованные нам в колхоз, не приходили, и я к концу нашей «уборочной кампании» затосковал по Вале. Все мне нравилось в ней: и характер, и небольшой рост, и полные света карие глаза, и косы, и маленький, чуть припудренный веснушками, нос. Валя Горячева, окончив десятилетку, работала на городском телеграфе. Мы познакомились с ней, когда нас выпустили из карантина, как выражались девушки, «лысенькими» курсантами, на танцевальном вечере в училище. Она была в простеньком голубом платьице,
