нынешним временам.
Но то, что произошло 23 апреля 1942 года, было за пределами здравого смысла.
За неделю до этого Кирилл Афанасьевич отправил Клыкова в госпиталь, внимательно выслушав его и заверив, что сделает все от него зависящее для облегчения судьбы армии, хотя Мерецков считал сложившийся в ней командный состав удачным. Армию принял опытный генерал. Вкупе с таким комиссаром, как Зуев, дело Власов поправит. Конечно, без новых резервов, с измученными голодом и болотным бытом людьми многого не добьешься. Но поправить положение можно.
И вот для захвата Любани, а этот вопрос с повестки дня не снимался, Мерецков принялся формировать на базе выведенной в резерв фронта гвардейской дивизии 6-й стрелковый корпус. Все, что поступало в эти дни по скупым разнарядкам Ставки, собственные заначки, людей и боеприпасы Мерецков отдавал корпусу, полагая, что свежие войска, переданные Власову, помогут захватить Любань.
Но планам этим сбыться не было суждено.
«Что же происходит, — горестно думал Мерецков, сидя в „дугласе“, который утром 24 апреля поднялся с маловишерского аэродрома и взял курс на Москву, — почему судьба мне ставит подножку в решающий момент? Может быть, это расплата за предыдущее везение? Ничего себе везение — одиночная камера и ночные допросы… Ладно, забудь об этом, не имеешь права помнить, по крайней мере сейчас, когда идет война. Ведь у тебя было и Лодейное Поле, и Тихвин, и возможность проверить на практике придуманный тобой маневр: бить немца по трем сходящимся направлениям. И ведь получалось! При тех силенках получалось… А что сейчас? Как могла Ставка пойти на подобное безумие? Толстой говорит о Кутузове: тот обладал способностью созерцать события. Как там князь Андрей сказал: „Он ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит“. Да, Кутузов мог не позволить повредить русской армии. А что могу я? Может быть, смириться и стать послушным орудием в руках провидения, которое в наше время называется „товарищ Сталин“? А что еще остается делать? Ведь я уже пытался помочь ему, да и всем нам, выйти из июньского воскресенья с меньшим для Отечества злом…»
Он вспомнил вчерашнее утро, когда ему доложили, что прибыл генерал Хозин. «Чего это вдруг? — подумал тогда Мерецков. — Ни сам Хозин не предупредил меня, ни Ставка… Наверно, приехал для координации общего наступления на Любань. Буду просить у него Пятьдесят четвертую армию. Пусть отдаст Федюнинского нашему фронту».
Генерал-лейтенанта Хозина Мерецков знал достаточно хорошо, но в близких или товарищеских отношениях оба генерала не были. Когда после известных перемен в руководстве РККА как грибы после дождя стали появляться новые люди и уверенно занимать освободившиеся посты, генерал Хозин ни в чем особенном не преуспел и, по слухам, считал себя обойденным. Звездный час его пришел, когда в сентябре 1941 года Жуков отправился в Ленинград, имея в руках записку Сталина, в которой тот приказал Ворошилову сдать подателю сего бразды правления фронтом. С собою Жуков прихватил двух генералов — Федюнинского и Хозина. И когда позднее Сталин в аварийном порядке затребовал Жукова спасать Москву, тот оставил на посту комфронта Ивана Ивановича, которого тянул наверх с Халхин-Гола, а Хозина бросил командовать 54-й армией. Там был снят с поста командарма Маршал Советского Союза Кулик, позволивший немцам отрезать себя от Шлиссельбурга и потому разом сменивший большую звезду на две маленькие, превратясь в заурядного генерала.
Когда немцы, опередив наступление Ленинградского фронта, намеченное на 20 октября, за четыре дня до этого рванулись к Тихвину, намереваясь соединиться с финнами на реке Свирь, Федюнинский резонно заопасался по поводу собственной участи. В тот же день, 16 октября, он стал просить Ставку поменять его с Хозиным местами. Так Михаил Семенович занял высшую командную должность, до которой его, увы, не подняли в мирное время.
Теперь Хозин появился в кабинете Мерецкова, и тот удивился нескрываемой радости на лице соседа. «Чего это он сияет?» — недоуменно подумал Мерецков, знавший об отсутствии у генерала особых к нему симпатий.
— Здравствуйте, Михаил Семенович, — радушно сказал Мерецков, двинувшись навстречу Хозину. — Какими судьбами?
— Вот, — забыв ответить на приветствие, произнес Хозин, не в силах сдержать торжествующей улыбки.
Он достал из кармана и протянул Мерецкову листок бумаги.
И тогда Кирилл Афанасьевич, не веря глазам своим, прочитал директиву Ставки Верховного Главнокомандования от 21 апреля1942 года. Москва ликвидировала Волховский фронт, а его четыре армии передавала генералу Хозину. Образовывался единый Ленинградский фронт в составе двух направлений. Ставка отдавала Михаилу Семеновичу под начало девять армий и две армейские группировки, находящиеся на пяти изолированных друг от друга территориях, а если считать и позиции 2-й ударной, то и в целых шести местах.
«Как он со всем этим управится?» — подумал Мерецков.
Большого усилия стоило Кириллу Афанасьевичу сохранить невозмутимость. Кому-кому, а Хозину не даст он повода говорить потом, что Мерецков растерялся от этакой вести. Сам Михаил Семенович хорошо помнил, каким жалким выглядел Ворошилов, когда прибывший в Смольный Жуков прямо на заседании Военного совета вручил маршалу сталинскую записку. Ему хотелось бы повторить тогдашнюю ситуацию, проиграть ее сызнова, но теперь уже с самим собой в главной роли, в сентябре он был молчаливым статистом. И Хозин не скрывал разочарования. Но сейчас они были с Мерецковым вдвоем, и хозяин принял новость, лишающую его должности, будто так оно и разумелось. Не дрогнул, не спросил растерянно: «Как же так?..»
— По этой директиве мне и Балтийский флот подчинен, — некстати сказал Хозин.
— С чем и поздравляю, — буркнул Мерецков. — У нас на Волховском корабли не держим… Сейчас вызову начальника штаба и члена Военного совета, ознакомлю товарищей. Но пока имею к вам личную просьбу. Вторая ударная армия в трудном положении. Прошу обратить внимание на необходимость срочного ее усиления. Фронт сформировал для этой цели стрелковый корпус. Сохраните его. Вот и все, о чем хотел вас просить. Командуйте… Надеюсь, вам повезет больше.
— Мы подумаем над вашим предложением, — сказал Хозин. — Но боюсь, что корпус придется отдать. Товарищу Сталину нужен сейчас каждый боец. Я был вчера в Ставке. Затеваются серьезные дела на юге. Здесь обойдемся собственными силами.
— Не обойдемся, нет!
Сейчас он корил себя, что не сдержался, грохнул кулаком по столу так, что Хозин от неожиданности вздрогнул.
— Извините, — буркнул Мерецков, остывая, и вышел из кабинета, столкнувшись в дверях с Запорожцем.
— Иди, знакомься с новым комфронта, Александр Иванович, — сказал генерал армии и пошел звонить в Ставку. Когда его соединили с начальником Генштаба, он дрогнувшим голосом спросил Василевского:
— Что произошло, Александр Михайлович?
— А ты что — читать разучился? Генерал армии Мерецков назначен замом Жукова по Западному направлению…
— Но фронт-то зачем развалили? Какой в этом смысл?
— Спроси чего полегче, Кирилл Афанасьевич, — ответил Василевский, и Мерецков явственно услышал, как тот тяжело вздохнул. Не телефонный это разговор…
— Но что будет со Второй ударной? Она в критическом положении! Прошу не трогать Шестой стрелковый корпус, Александр Михайлович… Говорил Хозину, но тот иного мнения.
— За армию не беспокойся, тут есть кому думать!
— Прошу доложить мое мнение товарищу Сталину, — перешел на официальный тон Мерецков. — Срочно вылетаю для доклада.
— Вылетай, — усталым голосом согласился Василевский. — Чтоб завтра был у нас к обеду, ставлю твой вопрос на доклад Верховному.
С тем Мерецков и приближался сейчас к Москве, размышляя от тоски, снедавшей его со вчерашнего дня, о том, что никакие блага жизни, ни слова, ни физическое довольство, вещное изобилие или власть не могут служить высшим принципом, определяющим поведение человека. Кириллу Афанасьевичу казалось
