производства спирта, которым мы довольно быстро и без особых затрат сократим население России.
— Гениальная мысль, мой фюрер! — воскликнул рейхсминистр Альфред Розенберг, когда Гитлер сделал паузу, остановив на нем взгляд.
— Постоянное потребление алкоголя славянскими работниками приведет к увеличению числа умственно неполноценных, — осторожно заметил Франц Гальдер. — Снизится качество трудовых ресурсов.
— Для умственно неполноценных в рейхе есть закон об их обязательной ликвидации, — не снимая возвышенного порыва ответил Гитлер. — Если мы очищаем нацию от психически больных немцев, то зачем нам делать исключение для русских дебилов? У Генриха найдутся специалисты и для подобных акций.
Рейхсфюрер Гиммлер молча кивнул.
19
Звание Героя Лапшов получил в конце марта. Тогда только-только пробили путь к Мясному Бору, а вскоре прибыл в дивизию комиссар Зуев.
— Ну, Афанасий Васильевич, поздравляю от души и рад безмерно, — сказал он полковнику Лапшову. — Полагаю, что всей армии от этой награды почет и уважение. Героев у нас пока не густо…
— Мало своих представляете, товарищ дивизионный комиссар, — смело ответил Лапшов, таким он был не только в бою, политначальства тоже не боялся. — Мне-то ведь за старые дела награда вышла…
— Знаю, — спокойно ответил Зуев. — За Чонгарский полк, за прошлогоднее лето. «Отвагу» тебе привез. Смотри, что в газете пишут. — И комиссар прочитал: — «С первых дней Великой Отечественной войны тов. Лапшов командует полком. Его полк в течение 29 дней вел упорные непрерывные бои. О размахе этого сражения говорят такие цифры. Полк выпустил по врагу 25 млн. патронов, 24 с половиной тысячи противотанковых снарядов, десятки тысяч снарядов и мин разных калибров.
Немцев приводило в ярость упорство советских воинов. За голову полковника Лапшова гитлеровцами была обещана награда в 50 тысяч марок».
— Мало оценили, мандрилы, — проворчал комдив. — Я им куда как больше ущерба причинил…
— Это точно, — согласился Зуев. — Ты посмотри, тут и про нынешние дела есть. Вот послушай: «Артиллеристы и снайперы, гранатометчики и пулеметчики Лапшова истребили за время боев более восьми тысяч немецких солдат и офицеров, подбили и захватили пятьдесят орудий разного калибра, в том числе шестнадцать тяжелых, уничтожили двенадцать танков, тридцать автомашин и тягачей. Зенитчики-лапшовцы имеют на счету двадцать пять сбитых немецких самолетов. В числе захваченных лапшовцами трофеев три миллиона патронов, сто повозок, склад с боеприпасами, двести километров телефонного кабеля, пятнадцать раций, сто тридцать велосипедов и мотоциклов…» Возьми на память, — протянул он газету, — Тут еще пишут, что ты немцев бьешь их снарядами.
— Верно пишут, — ухмыльнулся комдив. — До сих пор бью… А что делать, если своих не хватает. И вот эту оружию таскаю… — Он похлопал по магазину-рожку немецкого пистолета-пулемета, который висел у него на шее. — Намекал мне наш комиссар, получается, мол, что пропагандируешь как бы оружие врага, — продолжал он. — Да я не согласился. Удобная штука, я ее заместо нагана теперь держу. У вас нет возражений, товарищ член Военного совета?
— Носи, — махнул Зуев, — Что с тобой, Афанасий Васильевич, поделаешь…
Было что-то в Лапшове от взрослого ребенка, и комиссар это понимал. «Такими прежде святые были, — думал Зуев, когда торжественно вручал полковнику Золотую Звезду, — А в гражданскую из них Чапаевы выходили, из подобных людей».
За ужином по случаю награды комдив показал Зуеву старую фотографию, в шестнадцатом году сделанную. Фуражка набекрень, лычки старшего унтера на погонах, бравые, задорные усы, брови вразлет, веточка сирени в петле гимнастерки на груди и три Георгиевских креста над левым карманом. Кавалер!
…В середине мая пришла на фронт другая весть: товарищ Сталин постановление Совнаркома подписал, по которому стал полковник Лапщов генерал-майором.
20
— Толпа любит, когда вождь не просит у нее, а требует, — сказал Гитлер. — Она уважает силу, а сильный берет сам то, что принадлежит ему по праву избранности. Мышление так называемой народной массы и действие ее определяются куда меньше трезвым размышлением, нежели эмоциональным ощущением. Поэтому наши идеологические службы должны обращаться в первую очередь к чувству народа, а уже потом и в куда меньшей степени к его рассудку. И не бойтесь лгать во имя высшей цели! Она всегда оправдывает средства… Чем больше лжи, чем величественнее она, тем скорее и бесповоротнее поверят в нее ваши подопечные. И всегда усиливайте это направление той безоговорочной, наглой, односторонней тупостью, с которой сочиненная вами ложь преподносится.
Мир — это бездна, в которой исчезают одно за другим целые поколения. Тогда что же является главной ценностью окружающей нас Вселенной? Что есть безусловное? Сама жизнь, которая есть миф и, будучи таковой, нуждается в постоянном приукрашивании, потому-то ложь и неизбежна. Не случайно, — продолжал фюрер поучительным тоном, — великий Ницше подчеркивал: жизнь есть условие познания, а заблуждение есть условие жизни… Мы должны любить заблуждение и лелеять его — оно материнское лоно познавания. Человек живет в мире фантазий, измышлений, ложно понятых ценностей. Все это так. Но я поправил бы Ницше одним соображением.
Да, заблуждение для всех, кроме тех, кто этим заблуждением управляет. Далеко не всем дано понять, в чем подспудная цель фюрера. Да… Но Ницше совершенно прав, когда утверждает: люди по природе не равны. Любое равенство — уродство. Ведь оно только помогает выжить слабому, а это ведет к вырождению. Все слабые и неудачники должны погибнуть: таково первое положение нашей любви к людям. И мы должны им помочь в этом! Природа не знает пощады, жизнь жестока и беспощадна. Овца существует для того, чтобы ею насытился беспощадный к слабым германский волк!
Гитлер ударно завершил фразу, почти выкрикнув слова «дойчес вульф», и неожиданно смолк. Наступившую паузу никто не смел нарушить, а фюрер как-то сразу обмяк, уронил подбородок на грудь, смотрел отсутствующим взглядом в стол.
«О чем это я? — вяло спросил себя Гитлер. — При чем тут овца и германский волк? Сталин… Вот кто меня подсознательно беспокоил! Пока я тут безмятежно говорю с друзьями, вероломный и непредсказуемый кавказец затевает очередную коварную хитрость. Нельзя так расслабляться! Вождь Германии обязан всегда быть начеку…» Самому себе страшился Гитлер признаться, какой мистический ужас вызывает у него тот человек. Фюрер не верил ни в бога ни в черта, но Сталина полагал некоей третьей, роковой силой. Вслух он сказал:
— Роммель готовится наступать от Эль-Газалы к Эль-Аламейну. И это хорошо. Но мне хотелось бы узнать обстановку на восточном фронте. Вы готовы, Гальдер?
— Да, мой фюрер.
— Сейчас мы перейдем в оперативную комнату, — набирающим силу голосом проговорил Гитлер, не вставая, тем не менее, со стула. — Там мне обо всем и доложите, Гальдер. И потом… Не пора ли перебраться в новую ставку, генерал? Фюрер обязан быть там, где дерутся его ландзеры.
— Полковник Цильберг доложил мне вчера, что новая штаб-квартира в Виннице готова. Ждем вашего приказа, экселенц.
Такое обращение к вождю согласно нормам партийной морали не употреблялось, но в устах Гальдера оно звучало как обращение к генералу более высокого ранга, и ефрейтору Гитлеру импонировало вполне.
— Хорошо, — сказал Гитлер и удовлетворенно кивнул. — Я назначу день отъезда.
