Последующая лихорадочная деятельность его, изобилующая ошибками, цена которых исчислялась миллионами человеческих жизней, определялась звериной страстью этого существа: во что бы то ни стало выжить… Животная основа чувства самосохранения отягощалась мстительным нетерпением, стремлением немедленно наказать Гитлера, уничтожить до конца и без остатка, как умел он, товарищ Сталин, расправляться с теми, кто не только противоречил «отцу народов», но даже предположительно мог мыслить несколько иначе.
Победа советских войск под Москвой вскружила Сталину голову. Он утвердился в намерении закончить войну уже в сорок втором году, о чем сообщил народу и Красной Армии в праздничном приказе к 23 февраля.
Но для столь радужного намерения не было никаких объективных данных. Теперь, в июле, это стало очевидным и для Сталина. И страх, который охватывал его все больше и больше, обретал форму душного ватного одеяла. Оно время от времени накрывало вождя с головой, и тогда становилось трудно дышать, путались мысли, приходило отчаяние от осознания суровой реальности: окончательно окружена 2-я ударная армия, оставлены Севастополь и Воронеж, противник форсировал Дон… Ростов, видимо, придется оставить, и тогда немцы беспрепятственно устремятся на Кавказ и к городу, названному его, Сталина, именем.
Стратегические неудачи Красной Армии весной и летом 1942 года во многом объяснялись тем, что Сталин безоговорочно поверил дезинформации гитлеровцев о намечаемой якобы операции «Кремль». Он ожидает генерального наступления вермахта на орловско-тульском направлении с последующим глубоким охватом Москвы с юго-востока.
Эта убежденность не оставила Сталина и после харьковской катастрофы. Боясь за Москву, он продолжал усиливать Брянский фронт, не дав ни одной свежей дивизии маршалу Тимошенко, латавшему крепко потрепанное немцами Юго-Западное направление, и бросив на произвол судьбы 2-ю ударную армию.
А через три дня войска генерал-полковника Вейхса перешли в наступление из районов восточнее Курска. Командование вермахта рассчитывало ударом на Воронеж ликвидировать войска Брянского фронта, затем повернуть на юг, прорвать Юго-Западный и Южный фронты и создать условия для броска к Волге и на Кавказ.
Брянский фронт, которым командовал Филипп Иванович Голиков, укрепленный пятью танковыми корпусами, не смог своевременно организовать серьезный удар по флангам противника. Голиков вводил танковые корпуса в дело по частям и через такие временные промежутки, которые не диктовались сложившейся боевой обстановкой. Да и многие командиры танкистов еще не умели действовать решительно, никто не учил их принципам маневрирования подвижными броневойсками, ибо принципы эти обосновал «враг народа», бывший маршал Тухачевский.
Словом, первая неделя июля ознаменовалась чередою наших поражений. И самым обидным было промедление с вводом танковой армии генерала Лизюкова. Пришлось вмешаться в дело Василевскому. Но время было упущено, и над Воронежем нависла серьезная угроза.
Между тем генерал Паулюс вывел 6-ю армию к Каменке и создал угрозу тылам не только Юго- Западного, но и Южного фронтов. И тогда маршал Тимошенко отдал единственно разумный в подобной ситуации приказ: используя степные пространства, сдерживать противника до последней возможности, а затем отходить, остерегаясь окружения. Семен Константинович верно рассчитал, что такой план является единственным пока средством пусть и пассивного, но противодействия противнику.
Главные силы маршала Тимошенко и без того были сжаты концентрическими ударами танковой армии Клейста и 6-й армии Паулюса, а 4-я танковая армия заходила ему в тыл. Во что бы то ни стало уйти от окружения — вот что более всего заботило в эти июльские дни Семена Константиновича.
Вождю приказ Тимошенко пришелся не по душе. Признавая в целом его разумность, Сталин понимал, что другие военачальники неизбежно проведут аналогию между нынешней ситуацией и отступлением сорок первого года. И, глядишь, начнут сдавать одну позицию за другой…
Необходимо было предпринять нечто такое, чтобы отрезвить некоторые горячие головы, повысить стойкость войск, чтобы ни пяди земли не отдавали врагу. Снова обратиться к русскому патриотизму, как это сделал он в ноябре прошлого года? Нет, сейчас не та обстановка, дважды на одной мякине людей не проведешь, они резонно вспомнят о том, как товарищ Сталин обещал им закончить войну уже в нынешнем году, а немцы форсируют Дон и катятся к Волге…
Оставалось только одно испытанное средство — страх. Вождь знал по себе, каким решающим стимулом может быть инстинкт самосохранения, когда во весь рост встает суровая альтернатива — быть тебе лично или не быть. Всю жизнь боявшийся лишиться власти, что было для него равносильно физической смерти, он понимал — будучи развенчан при жизни, неминуемо превратится в заурядного преступника. Сталин патологически боялся заговоров, хотя ни разу для этого не возникали мало-мальски реальные основания.
Он все равно боялся. Сильных характеров, умных, независимых людей, смелости чьих-либо суждений, сомнений в его гениальности, малейших попыток высказать неординарное мнение… За всем этим вождь видел покушение на основание той пирамиды, которую с таким тщанием создал и на вершину которой водрузил самого себя.
О, товарищ Сталин хорошо знал, что такое страх, каким мощным инструментом для управления людьми является он в умелых руках! Но пока вождь не решил, в какой форме отольет это оружие, которое поставит военных умников на место и еще раз покажет всем, на что способен Народный Комиссар Обороны.
Ему нужны были сейчас те, которым он в той или иной степени доверял, товарищ Сталин никогда никому не верил, на них можно было проиграть зародившуюся идею, не раскрывая, разумеется, сути вопроса до конца. Он вспомнил о Мехлисе, с которого снял за Керчь два из пяти ромбов в петлице, разжаловав до корпусного комиссара. Лев Захарович лишился и поста начальника Главпура, теперь он прозябал пока в неизвестности о дальнейшей судьбе, терпеливо дожидаясь, когда товарищ Сталин решит его участь. Если пригласить его на ужин, Мехлис сочтет себя прощенным, несколько оживится от того состояния, в котором просил у вождя немедленного расстрела для себя, сможет трезво оценить новую идею… Да, Мехлис именно тот человек, который нужен товарищу Сталину. «И посажу его рядом с Анастасом», — усмехнулся Верховный Главнокомандующий, предвкушая заранее удовольствие от того, что стравит на ужине этих, мягко говоря, не любивших друг друга соратников.
К Микояну у Сталина отношение было нейтральным. Вождь полагал Анастаса Ивановича неплохим исполнителем — и только. Кроме того, он нужен был Сталину для национального равновесия в официальном руководстве, дабы советский народ видел, что товарищ Сталин выше тех извечных предрассудков, которые в обывательской молве якобы существуют в отношениях грузин и армян. Вместе с тем, когда Берия намекал, что Анастас Иванович засиделся около вождя, и у него, Лаврентия, есть достаточно
— Микоян пороха не выдумает, — говорил вождь и добавлял с усмешкой: — Чтобы взорвать товарища Сталина…
Было тут и еще одно соображение, по которому Сталин держал Микояна возле себя. Как существо сомнительного происхождения, по официальному статусу выходец из подлинного плебса, вождь опасался армян, их природного духовного аристократизма, обусловленного тысячелетиями исторического и культурного развития. Традиционную скромность и трудолюбие армянского народа, который никогда не кичился знаменитыми предками, вождь рассматривал как проявление национального снобизма, попытку армян через эти качества поставить на место соседей, но прежде всего показать пример поведения самому товарищу Сталину. А через приближенного к себе Микояна он нейтрализует возможное недовольство советских армян, а тем, кто живет за пределами Страны Советов, успешно демонстрирует собственное братское чувство к инородцам на практике.
«Конечно, Лаврентий будет, — прикидывал Сталин, — еще кто-нибудь из русских — вот и настоящий интернационал».
Мелькнула мысль пригласить военных, скажем, Василевского или Жукова. Но последнего надо было вызвать из Перхушкова, у него сложности на Западном направлении, а Василевский, кажется, симпатизирует Тимошенко и одобряет его действия на юге.
