дивизии и 16-й танковой бригаде захватить Шалу, опорный пункт противника. Тут комдив полковник Кичкайлов и доказал, что умеет воевать, дай только возможность для творческого маневра. План захвата Шалы он сочинял вместе с танкистами. И вот танковый батальон майора Кудрявцева посадил на броню пехоту и пошел в обход опорного пункта с востока. Другой батальон танков, им командовал майор Калинин, со стрелками на броне рванулся в обход Шалы с запада. А сам Кичкайлов силами пехоты нанес фронтальный удар.
Взяв Шалу, комдив повернул боевые порядки на юг, в сторону Кондуя.
16
Майор Соболь, встретивший дивизионного комиссара Зуева и майора госбезопасности Шашкова на командном пункте полка, был не то чтобы сам не свой, но и умиротворенным его душевное состояние назвать нельзя. Хотя он и понимал: арестовывать за то, что открыл огонь по бежавшим в панике соседям из стрелковой бригады полковника Пугачева, его не будут. По крайней мере сегодня. Ведь для этого вовсе необязательно являться сюда таким большим чинам. Взять его в конверт мог бы и кто рангом пониже.
— Ну, что, комполка, — спросил, пожимая Соболю руку, член Военного совета, — будем брать Любань?
— Если бы все воевали, как Соболь, — заметил Шашков, — то давно б взяли… Соседи майора подводят.
Он весело подмигнул командиру полка, и Иван Соболь облегченно вздохнул.
— Чего вздыхаешь, анархист? — запросто хлопнул его по плечу Зуев. — Сухарей ординарец насушил?
— Давно держу их про запас, — слабо улыбнулся Соболь. Он еще не до конца поверил, что на этот раз пронесло.
— Ладно, не будем тебя пугать, майор, — серьезно сказал Зуев. — Товарищ Шашков доложил мне твою историю. Мы посоветовались и решили: поступил ты в тех условиях правильно. Другого выхода у тебя не было, товарищ Соболь. А за решительность, находчивость и мужество… Да-да, мужество! По своим стрелять — это, брат, надо крепкие нервы иметь! Словом, Военный совет армии представляет тебя к ордену Ленина. Поздравляю, майор!
— Спасибо, — растерянно, вот такого он никак не ожидал, пробормотал Соболь, потом спохватился и рявкнул что есть силы: — Служу трудовому народу!
— Служи-служи, — сказал Зуев, пожимая Ивану руку. — Не хуже по крайней мере, чем прежде. Только в следующий раз стреляй поаккуратнее… Жалко все-таки людей, не чужие ведь. А свои-то, полковые, не побегут?
— Обижаете, товарищ комиссар! У меня и не бойцы вовсе — орлы!
— Только что не летают, — заметил Шашков, и все облегченно рассмеялись.
— У меня подобный случай имел место в двадцатом году, — продолжил разговор начальник Особого отдела. — Поляки поднажали у наших позиций, народ и хлынул бежать кто куда… А мы с моим другом оказались у пулеметов. И открыли огонь по отступавшим. А что делать? Остановили их очередями, опомнились мужики и пошли обратно на поляков, отбились, ликвидировали прорыв. А нас с товарищем к ордену… Только я глупый тогда был. Говорю командиру: «Зачем мне орден? Будто старорежимному офицеру…» Ладно, отвечает, получишь золотые часы.
Шашков вздохнул. Фамилию друга и однополчанина Васи Бутаско не назвал намеренно. Того парня- орденоносца, ставшего комиссаром дивизии у Якира, в 1938 году расстреляли как врага народа. Полевой телефон в углу землянки напомнил о себе. Боец-связист обратился к Зуеву:
— Это вас, товарищ член Военного совета.
Иван Васильевич слушал невидимый голос, кивал, односложно повторял: «Да, понятно, да… Немедленно выезжаю». На вопросительный взгляд Шашкова ответил:
— Немцы начали серьезное наступление от Спасской Полисти на юг. Хотят закрыть нам горловину.
17
«Итак, — отметил Мерецков в записной книжке слова Толстого, — Бородинское сражение произошло совсем не так, как (стараясь скрыть ошибки наших военачальников и вследствие того умаляя славу русского войска и народа) описывают его…»
Он добрался до этого места вчерашней ночью и ахнул, потрясенный тем, как писатель заглянул через без малого сотню лет в его смятенную душу. И вот уже целые сутки, в минуты, когда боевая обстановка позволяла отвлечься и расслабиться на мгновение, все думал и думал о том, какие ошибки совершал в собственной жизни генерал армии Мерецков.
«Говорят, не ошибается лишь тот, кто ничего не делает», — невесело подумал Кирилл Афанасьевич. Значит, и ему довелось ошибаться, ибо натуру Мерецкова всегда определяло деятельное начало. Насколько он помнил себя, с семи лет уже помогал отцу пахать и боронить. И с тех пор к любой работе относился дотошно и пытливо. Ни абы как свершить ее, а потом и трава не расти, а чтобы еще и сделан был намеченный для него урок способом наиболее подходящим, говоря по-научному — оптимальным. Потому и военная карьера Кирилла Афанасьевича складывалась больше по штабной части. Прямо-таки вселенскую дистанцию прошел — от начальника штаба отряда Красной гвардии в Судогде, что во Владимирской губернии, до главы Генерального штаба Красной Армии. Такой вот, значит, диапазон…
Потому и без ошибок у него не обходилось. Только был у Мерецкова особый измеритель собственных промахов. Он определял их количеством вреда, который причинял другим людям. А на войне ошибка полководца — это десятки и сотни тысяч человеческих жизней. Потому Мерецков и старался так организовать боевые действия, чтоб побольше бойцов и командиров осталось в живых. А для этого все силы надо собирать в кулак.
«В кулак, — усмехнулся Мерецков и провел ладонью по расстеленной на столе карте, где было нанесено положение его армий, а с юго-запада и северо-востока 2-я ударная и 54-я армии двигались навстречу друг другу. — Кулака пока не получается, пальцы все врозь…»
Была уже поздняя ночь, шел второй час, но командующий фронтом оставался в штабе. С утра жена его Евдокия Петровна уехала в госпиталь, повезла группу московских артистов, чтобы развлечь и приободрить раненых. Но до сих пор ее не было, и Кирилл Афанасьевич тревожился за судьбу супруги, терзаясь желанием позвонить и навести о ней справки и соображением, что делать это неловко. Хотя, коль воюет он семейно, держа рядом и жену, взявшую, правда, на себя благородную миссию организации помощи раненым, и Володьку, новоиспеченного лейтенанта, который командует танковым взводом, чего там стесняться звонка. Телефонисты быстренько соединятся с госпиталем и выяснят: уехали артисты с Евдокией Петровной или, может статься, заночевали на месте.
Но Мерецков никуда не звонил. Он перелистывал третий том романа Толстого, но страниц напечатанного на них текста не различал. Вновь и вновь возвращался Кирилл Афанасьевич в тот июльский день сорок первого года, когда он возвращался с рублевской дачи вождя, подавленный сухим приемом, но уж конечно не допускавший мысли о том, что завтра его арестуют.
«Считать ли ошибкой ту записку для него? — подумал Мерецков. — Или, может быть, говорил с ним не так?.. Была ли польза от этой затеи? Но ведь я выполнял долг! Обязан был сообщить Сталину, что происходит на фронте, как выйти нам всем из создавшегося положения. И пострадал ведь только я один, а дело выиграло. Он включил ряд положений записки в свою речь третьего июля. Конечно, жаль, что в самые горячие дни меня устранили. Но ведь и потом было жарко… Да и сейчас не видно конца войне, хотя он и обещает народу отпраздновать Новый год в Берлине. Понимаю — так ему хочется, только слишком часто мы выдаем желаемое за действительное, слишком часто…»
