Станислав Гагарин: Чушь несусветная… Пока стороны не доверяют друг другу, в ней должен соблюдаться паритет сил. Разрядить обстановку мог бы новый договор с подтверждением существующих границ.
Товарищ Сталин: Как могло случиться, что газета «Известия», основанная Советами депутатов трудящихся, превратилась в листок, который изо всех сил борется против этих же самых Советов?
Ваша российская действительность — сущий театр абсурда!
Еще во сне его беспокоило нечто.
Смутное ощущение тревоги не оставляло Станислава Гагарина в его причудливых наваждениях, их по неведомым правилам выстраивало неуправляемое сочинителем подсознание. Странно знакомые образы, о которых я только знал, будто они известны мне в иной вовсе жизни, но обозначить неким символом был не в состоянии, эти образы чередою сменяли друг друга, словно развертывали передо мною зашифрованный неизвестным кодом, метафизический и донельзя таинственный текст.
Любопытным было и то обстоятельство, что я осознавал необычную символику сумбурных и алогичных сновидений и тщился, не просыпаясь, запомнить ключевые моменты, дабы использовать их впоследствии в качестве литературного материала.
Рациональное отношение к бытию не оставляло сочинителя и тогда, когда мозг его был отключен от возможности сознательно воспринимать реалии действительного мира.
И когда я очутился на некоем фантастическом празднике собственных сочинений, то положил себе крепко запомнить сей опыт и воплотить его в мирной жизни.
Волшебно запечатлелись образы книг. С одной стороны это были как бы человеческие существа. Ко мне подходил «Мясной Бор», представлялся, и это был именно роман «Мясной Бор», я внятно осознавал сие, хотя и не видел знакомых обличий в образе собственного сочинения.
Морской роман «По дуге большого круга» не обладал флотскими атрибутами, но я не сомневался, что передо мной повествование о капитане Волкове. Во «Вторжении» не было ничего похожего на товарища Сталина, «Вечный Жид» и намеком не указывал на присутствие в нем Иисуса Христа и Конфуция с Заратустрой, а в «Преступлении профессора Накамура» и на иоту не присутствовало японское.
И приходило неясное беспокойство, видимо, от некоего неудобства, его испытывал мой правый бок, на котором я лежал, свернувшись калачиком и постоянно ощущая, как мерзнет на открытом воздухе незащищенная одеялом спина. Это беспокойство было поначалу неосознанным, оно не имело четкого знака и носило скорее характер душевного неуютства. Но по мере того, как сюжет сновидения завершался, неуютство становилось все более физическим, и еще до конца не проснувшись, я понял, что в правый мой бок давит металлическое тело автомата Калашникова, на который мне неведомо как угораздило улечься.
Мысль о калашнике заставила стремглав убежать ото сна, но лежал я неподвижно, мгновенно настроив чувственные рецепторы, чтобы собрать информацию о том мире, о котором я ничего еще не знал и в котором вдруг оказался.
Некое шестое чувство подсказало мне, что проснулся я в Час Быка, последний предрассветный час, когда совершаются чудовищные преступления.
Затем пришло осознание: я нахожусь в горах.
Но это были не Карпаты.
Я все еще лежал на довольно мягком естественном ложе из упавших за многие годы листьев, но правая рука просунулась вперед и осторожно нащупала ствол автомата. Я попытался выдернуть калашник из-под себя, но понял, что не сумею это сделать, если не сдвинусь с невесть как оказавшегося подо мною оружия.
«Осторожно лечь на спину, выхватить автомат, изготовив калашник для возможной стрельбы!» — именно так бы прозвучал приказ, который мозг передал не проснувшемуся окончательно телу.
Мощный заряд адреналина развернул меня по продольной оси и заставил в одновременном напряге прочно схватиться за оружие. Предохранитель калашника был спущен, но сидит ли заряд в патроннике мне было неизвестно. И потому, чтобы изготовить автомат к стрельбе, я, не боясь нарушить тишину, передернул затвор.
И слава Богу… Патронник был пустым прежде.
Лязг затвора ответной реакции неизвестного еще мира не вызвал. Вслушиваясь в окружавшую меня тишину, я стал различать неясные пока звуки. Вот заворочалась в листве просыпающаяся птица, пробилось журчание недалекого ручья, донеслось сразу встревожившее меня приглушенное расстоянием дудуканье тяжелого пулемета.
Рассветало.
Окружавшее меня поначалу ночное пространство посерело, затем стало обретать, проявляясь во все более зримых очертаниях, присвоенные ему краски.
Лежал я теперь спиною вверх, заняв боевую позицию и готовый отразить нападение с любого, так сказать, румба. Где я и кто может напасть на меня — оставалось загадкой, но в готовности я был отменной… Отлаженно работал мозг, просчитывающий ситуацию, отрешились от сонной вялости мышцы, указательный палец правой руки уверенно лежал на спусковом крючке.
Пока я знал, что оказался неведомо как в лесу, и в лесу горном… Самих гор я еще не видел, но ощущал их присутствие, и едва уверился, что горы-таки присутствуют, тесным кольцом окружают меня, нетерпеливо толпятся на огромном пространстве, я понял, что нахожусь отнюдь не в Карпатах.
Карпаты были уютными и добрыми верховинами, домашними, что ли, успокаивающими человеческую душу, вносящими умиротворение в человеческое бытие, разумное начало и философский порядок.
Горы, в которых я оказался, воспринимались мною как беспорядочные и злые.
Теперь я будто видел их, чудовищные судороги Земли, вздыбленные на сотни и тысячи метров гребни и валы застывшего базальта, головокружительные провалы и с надменной гордостью вознесшиеся пики, объятые внизу ледниками, с такими стремительными откосами, что на них не задерживался снег, их избегали задевать попытками взбираться и сумасшедшие скалолазы.
Горы были бесшабашными и молодыми.
Такие я видел в Дагестане, когда пробирался дорожными серпантинами в Телетль, Унцукуль или Гоцатль, но здесь, в неведомом горном лесу ни минуты не сомневался, что некие силы забросили меня отнюдь не в любимую республику, обласкавшую Папу Стива многими почетными титулами.
Да, это был вовсе не Дагестан, но от осознания сего мне легче не стало, ибо я мог очутиться где угодно, от каких-нибудь непальских Гималаев до латиноамериканских Кордильеров.
Снова отдаленно продудукал пулемет, и по голосу я определил его: надежный и толковый дегтярев.
«Может быть меня и во времени… того, — несколько надсмехаясь над самим собой — так было легче перенести неизвестное, — подумал я. — Куда ни то турнули… Глядишь, и окажусь в лете сорок второго, вблизи одного из перевалов Приэльбрусья, а из чащобы высунет фашистское мурло альпийский егерюга со шмайсером в руках…»
Спасаясь от потенциального страха за возможность и подобного расклада, с моими новыми друзьями и на Луне с Марсом проснуться не заржавеет, я поиронизировал слегка над тем, что лично с Алоисычем знаком, авось, поддержит. Но фюрер, увы, в Берлине, а я вот на Кавказе, если, разумеется, это Кавказ, а Станислав Гагарин пребывает в сорок втором годе.
