— Мало любви, Станислав Семенович, в романах… Надо бы подперчить их эдаким… Ну вы понимаете… Сочинением без любовных эпизодов нашу сестру привлечь трудно.
— А как же загадочная Вера в «Вечном Жиде»? — несмело пытался я возразить Галине, которой весьма дорожу и полагаю женщиной умной, в работе толковой и попросту обаятельной.
— Это не то, — разочарованно отвечала Галина. — Зодчие Мира поднесли вам подарок, вы его приняли — и делу конец. А где же роковые страсти, борьба за обладание, так сказать, призом, где кинжал в груди соперника, образно выражаясь?
«Сила женщины, — утверждает Ортега-и-Гассет, — не в том, чтобы знать, а в том, чтобы чувствовать».
И добавляет:
«Как для науки, так и для ремесла быть женщиной требуется определенная доля гениальности».
Поскольку я убедился, что в Галине моей подобная доля присутствует, то всерьез задумался над ее словами.
Действительно, Станислав Гагарин умеет писать о любви, про отношения мужчины и женщины у него недурственно получается. Те же рассказы «Гаврилыч», «Эти желтые дюны», «Цветы для механика с «Андромеды», «Как на кладбище Митрофановском», «Мыс Палтусово Перо», «Вы снились мне на Лабрадоре»… Хватит?
А романы «По дуге большого круга», «Страда», «Ящик Пандоры», «У женщин слезы соленые»? «Мясной Бор», наконец!
Что же, достигнув высшего уровня ремесла, высоко подняв планку сюжетности, ты разучился писать о любви, партайгеноссе письмeнник?
Разумеется, не разучился… Дело в том, что теперь я сам превратился в героя собственных романов, персонально, фамильно названного, а это предполагает не просто высокую степень раскованности, о которой сказал, прочитав «Вторжение», Петр Алёшкин, в подобном тонком деле и высшей раскованностью не обойдешься.
А тут еще испанский любомудр толкует: любовь — это явление редкое, возвыситься до этого чувства способны лишь души особого склада.
И далее: любовь — это самое деликатное и целостное выражение души, которое отражает качество и характер последней.
Да… Мучил-мучил я бумагу теоретическими рассуждениями о любви, а о том, как сам был поставлен к барьеру, написать не решился. Впрочем, готовность у меня была, раскованность Станислав Гагарин поднял до верхней отметки и уже собрался было написать о встрече с космической Верой на Цветном бульваре, как вернулся вдруг на Тамбовщину и узнал в человеке, одетом в пятнистую форму, внука нового друга моего Чингиз-хана.
— А я за вами, Станислав Семенович, — спокойно произнес старший лейтенант Батуев. — Полковник Темучинов послал…
«Дедушка Чингиз, стало быть, — подумал я. — А как же моя вишня в поезде?»
— Успеете, товарищ Гагарин, — успокоил меня Бату-хан. — По-быстрому обернемся.
Как следует с ним поговорить нам в Таджикистане не удалось, и потому я еще не успел поговорить с внуком Чингиз-хана о романе «Память крови», в котором как будто бы объективно изобразил Повелителя Вселенной.
Бату-хан повернулся ко мне спиной, поднял обе руки, на мгновение замер, и я успел заметить у него на запястьях крупные родинки, как у моей Веры, ухмыльнулся шальной мысли: не течет ли у нее кровь чингизидов, а великий внук великого деда произнес некое слово, и в воздухе материлизовался пресловутый стакан-будка, на котором я уже имел честь недавно прокатиться к Волге.
Теперь предстоял куда более далекий путь, но происходило все так же, как в прошлый раз: стали непрозрачными иллюминаторы-окна, а когда они посветлели, мы вышли через овальную дверь и увидели Чингиз-хана, облаченного в пятнистую форму с тремя полевыми, едва заметными звездочками на вшитых в плечи погонах.
— Уже управились, — буднично сообщил мне великий завоеватель из прошлого, и будничность сия показалась мне вполне резонной, ибо подготовленная нами операция возмездия в горной долине была скромным пустячком по сравнению с теми кровопусканиями, которые устраивали народам и государствам и сам Чингиз-хан, и его не менее воинственные потомки. Один внучок, перебросивший меня в мгновение ока из Тамбовщины на Памир, чего стоил!
Бату-хан, у которого на погонах едва виднелись три звездочки калибром поменьше, нежели у деда, стоял поодаль и безмятежно улыбался.
— Ни один не ушел, — продолжал бесстрастно сообщать полковник. — Обошлись без адвокатов и международных амнистий, демократических правозащитников голубых и желтых оттенков. По закону наших предков — кровь за кровь! Впрочем, и ваши предки полагались на принцип — око за око, зуб за зуб, дорогой сочинитель…
— То так есть, — почему-то на польский манер ответил я и вдруг почувствовал, как в затылок мне смотрят настойчивым взглядом.
Станислав Гагарин повернулся и увидел Веру.
Молодая женщина приветливо улыбалась мне, но… To ли сердце в роли вещуна послало в сознание сигнал, то ли от Веры пришел некий импульс, не могу со всей очевидностью определиться, но взгляд ее показался мне несколько иным, другими глазами смотрела на Станислава Гагарина космическая Вера — теперь в ее принадлежности к Тому Миру я не сомневался — и не было в глазах доброго знака призывности, что ли…
— Кажется, вы знакомы, — едва заметно улыбнувшись, сказал полковник Темучинов. — Тогда и ладно, тогда и в путь-дорогу, товарищи.
Вера поманила меня рукой, когда я подошел, нежно обняла и как-то по-дочерински поцеловала в щеку, затем увлекла за строение, у которого высадил нас космический аппарат, и там Станислав Гагарин увидел небольшой вертолет системы Камова, его любовно называют в авиации камушком.
Вера опередила меня и быстрыми шагами приблизилась к летательному устройству, а я невольно — и не в первый раз! — залюбовался ее стройной фигурой. Голубой комбинезон особенно ловко и заманчиво обтягивал ее изящное тело, так жадно и исчерпывающе способное отдаваться на высшей ступени чувства, талию перехватывал офицерский ремень, гибкую спину перекрещивали ремни, на которых слева от бедра болталась кожаная планшетка, а по правому бедру — и какому бедру! — стукал стечкин в деревянной кобуре.
О назначении планшетки я сообразил, когда Вера, распахнув левую дверцу камушка, взяла с сиденья пилота и водрузила на голову большой шлем с наушниками и ларингофоном.
— Умеешь водить вертолет? — спросил Станислав Гагарин.
— Я умею делать все, что в состоянии освоить человек, — ответила, мило усмехнувшись странная женщина. — И даже более того…
Вот тут и пронзила меня впервые вполне осознанная мысль: уж не является ли галактическая Вера одним из Зодчих Мира? Смутное ощущение этого подбиралось ко мне исподволь не однажды, но вот так обнаженно подумал впервые… Тогда выходит, хмыкнул я мысленно, Одинокий Моряк близко общался с богиней?
Признаюсь: пара-тройка мурашек по спине моей проскользнула, это верно. Попробуйте на себя примерить мое положение — и дюжину мурашей за пазухой я вам обещаю… Конечно, усаживаясь справа от загадочного пилота, Станислав Гагарин бодрился и даже произнес по поводу сделанного им будто открытия сакраментальное и привычное для него присловье «а фули…», и услыхал внутри собственного существа телепатическое, с насмешкой произнесенное Верой: «Скромнее надо быть, Папа Стив, скромнее!»
Юркий камушек раскрутил лопасти, сорвался с места и понесся туда, где неумолимый и жестокий Чингиз-хан бескомпромиссно расправился с пришельцами, беспросветный фанатизм которых бросил их через реку Пяндж, ведомых маниакальным стремлением резать и резать ненавистных
