Павиц видел только, что герцогиня грозила исчезнуть по ту сторону рва. Он прохрипел: «Одну минуту!», пришпорил лошадь и закрыл глаза. Он был очень удивлен, когда очутился на другой стороне, рядом со своей госпожей и без журналиста.
Делла Пергола поднялся, стиснув зубы; он несколько раз тихо повторил:
— Только спокойнее, бога ради, спокойнее. Мы увидим.
Он вскарабкался на край рва, снял свой красный сюртук и попробовал очистить его от грязи. Вдруг он поднял глаза.
— Вот что называется травлей лисиц! Лисицей был я, дурак! Она охотилась за мной, а ее жирный любовник помогал ей в этом. Да, это так…
Далеко позади двигался ее уменьшенный силуэт и трясущаяся фигура трибуна. Рядом бежала лошадь без всадника.
— Лошадь они поймают, и сегодня вечером обо мне и моих подвигах будет врать весь город.
— Но будут говорить и кое о чем другом, об этом я позабочусь!
Он двинулся в путь. Опустив голову и надвинув шляпу на глаза, размахивая сжатыми кулаками, в красном фраке и белых панталонах, весь выпачканный, он торопливо шел по празднично-прекрасной равнине, полный ненависти и жажды мести.
— Представим себе ясно, что она такое! Кокетка ли она, намеренно ли сводила она меня с ума? О, нет, она очень мало думает обо мне. Женщина с ее прозрачным цветом лица; я ясно вижу это, ее душа слишком высока: под жалкими, низменными триумфальными воротами кокетства она не могла бы пройти.
Боже! Ужасно то, что я все еще принужден думать это! Я не хочу больше! Но ей чертовски безразлично, теряешь ли из-за нее голову. Она нечувствительна, настолько нечувствительна, что от этого становится, действительно злой. Павиц сказал тогда в кафе, когда хвастал ею: «Она зла, эта аристократка!» Он был прав, этот отставной тенор! Ах! Эта аристократка! Это мой рок, что я, бедный сноб, встретил истинную аристократку. Один единственный раз, и этого достаточно.
— Но теперь я освобожусь от нее! Ты не хочешь сойти с твоего Олимпа, злая Юнона? Так я стащу тебя!
Он вернулся через ворота Сан Джиованни в город и взял экипаж. Он положил ногу на ногу и насвистывал сквозь зубы, в сознании своей власти.
— Надменная дама, воображающая, что царит над человеческим обществом, холодная, бесстрастная и незнающая ответственности за участь низших, приносящих себя в жертву ей: чему я научу ее? Во-первых, что она добродушное, довольно обыкновенное создание. Во-вторых, что ежедневные партнеры ее пошлых любовных приключений могут по желанию дать подробное описание известного дивана, с известной герцогской короной, которую они, в своем характерном положении, могли разглядеть снизу. Внутри позолота немного облупилась.
Дорогой статья оформилась в его голове. Она была обдумана и отделана во всех подробностях, когда Дел-ла Пергола вышел на улице Кампо Марцо, у редакции своей газеты. В тот же вечер она появилась.
Было часов десять. Герцогиня находилась в своей спальне в отеле Виндзор. Портьера в салон была наполовину откинута. Это была комната с высоким позолоченным потолком и широкими окнами. В люстре горели все газовые рожки. На шелковых стульях лежало несколько любимых книг в белых переплетах. Копия Паллады висела на задней стене.
Внизу, на широкой, новой, величественной Виа Национале, еще совсем вдали, она услышала крик, который был ей знаком: он повторялся каждый вечер. Новейшая скандальная статья Intransigeante совершала свой путь по городу. Она открыла окно и разобрала: «Смерть герцогини Асси».
Банда приближалась — сомнительные парни, одни в лохмотьях, другие — грубо расфранченные. Они часами слонялись перед типографией грозной газеты, подшучивая и угрожая друг другу. При появлении свежей газеты происходила короткая торопливая свалка; счастливцы, захватившие первые пачки еще сырой бумаги, вырывались из черной кучи и с гиканьем мчались на доходные улицы, ночью горевшие жизнью. Там, где они проходили, улица покрывалась большими, белыми листами, которые нетерпеливые руки подносили к свету фонарей.
Впереди всех бежал человек с деревяшкой. У него были высокие плечи, его острые кости пробуравливали заплаты. Грудь у него была впалая, а кулаки — жесткие и узловатые. Его серое лицо, почти без очертаний, казалось стертым нищетой, с неясными тенями на месте глаз. Неистово устремляясь вперед грудью и резко стуча своей деревянной ногой по мостовой, он широко открывал рот, и из него, точно из черной пещеры, с хрипом и свистом, кипя яростью и полные ненависти, напрягавшей все силы, чтобы насладиться своим счастьем, исходили слова, всюду жадно приветствуемые:
— Чрезвычайно важная статья Паоло Делла Пергола! Падение важной дамы! Обличение и моральная смерть герцогини Асси!
— Что это означает? — спросила себя герцогиня.
Она еще не видела во всем этом ничего, кроме искаженного судорогой ненависти лица крикуна. Гуляющие окружили его и вырывали у него из рук газету. Он поспешно собрал медные монеты, пробился сквозь толпу и поспешил дальше, стуча костылем, визгливо крича и хромая. И было непонятно, что смертельно больной калека снова и снова обгонял своих товарищей. Ненависть гнала его вперед. Герцогиня видела это: его оживляла только ненависть, ненависть наполняла его всего. Она могла каждое мгновение выйти из его членов, как газ: тогда его тело сразу съежилось бы и упало.
Это существо, которого она никогда не видела и которое едва ли знало ее, показалось ей самым ярким воплощением той неожиданной ненависти, которая уже не раз в ее жизни вставала перед ней. Старик на берегу бухты в Заре, плясавший от злости, потому что она в бурю взялась за весла; два гиганта-морлака, размахивавшие перед головами ее лошадей своими топорами после ее неудачной речи к толпе, вся эта толпа, которая, еще не успев переварить полученных от нее даровых обедов, напала на нее с честным, нравственным возмущением и дала ей бранное прозвище «аристократки» — все это соединилось в лице этого разносчика газет. Его вид показался ей печальным и немного противным.
Она закрыла окно и спустила плотные гардины. Затем она позвонила: она хотела прочесть Intransigeante. В то же самое мгновение явился грум со сложенной газетой на подносе. Очевидно, ждали ее знака. Она остановилась под люстрой и пробежала глазами столбцы; статья о ней красовалась на первом месте. Она еще не кончила ее, как в салоне послышались быстрые, твердые шаги, которые она любила: на пороге стоял Сан-Бакко. Он сказал:
— Герцогиня, вы звали меня. Вот я.
— Я рада вам, милый маркиз, — ответила она. — Но я не звала вас.
— Как, герцогиня, вы не звали меня, тогда, перед моим отъездом в Болгарию, когда вы позволили мне… тем не менее… всегда принадлежать вам? Вы не знали еще в то время, когда и для чего вам понадобится рыцарь и честный человек. Сегодня вы это знаете.
И он ударил рукой по газете, которую принес с собой.
— Вы придаете этому слишком большое значение.
Она тоже дотронулась до развернутой газеты.
— Это еще не тот момент, о котором я говорила. Если бы это событие наступило раньше, оно ужаснуло бы меня. Но долгое ожидание утомило меня и сделало равнодушной. Внутренне я давно отказалась от всего: простите, что я не сказала вам этого раньше. Я оставляю Рим и ухожу от всего.
Он вскипел.
— Вы можете это сделать!
Он овладел собой, сложил руки и повторил:
— Вы можете это сделать! Герцогиня, вы можете бросить дело, которое висит на волоске. Народ, который поклоняется вам и который на этих днях будет бороться за свободу во имя вас.
Она остановила его.
— Тише, тише, милый друг, — я знаю все, что вы можете сказать. Я совершенно не верю в победу этой так называемой монашеской революции. Но, не говоря об этом, этот народ будет искренно рад, если мы оставим его в покое с нашей свободой. Вы помните время арендаторских беспорядков? Как они ненавидели меня за то, что я хотела ввести просвещение, справедливость, благосостояние! Но я любила их мечтательною любовью, потому что видела в них близких к животным полубогов, статуи, уцелевшие от героических времен, строгие и бронзовые среди больших мирных животных, подле груд чеснока и олив, меж
