хочет брать на себя ответственность за тяжелые и непопулярные меры, как будто надеется, что все само собой образуется и удастся избежать самых социально конфликтных решений.
Для всех участников консультаций очевидно, что в ближайшие месяцы и годы перемены в российском правительстве будут неоднократными. Очень мало желающих взвалить на себя самый тяжелый груз начала преобразований. Именно тогда, после этой серии встреч, начинаем между собой обсуждать вопрос о том, что, возможно, нам придется взять это на себя.
Впервые идею о том, что мне придется взять на себя практическое руководство реформами, мои коллеги обсуждали еще весной 1991 года в кулуарных разговорах после международной экономической конференции в Париже. Но тогда это воспринималось скорее как шутка, продолжение капустника на Змеиной горке. В августе, за несколько дней до путча, ко мне заходил А. Холовков, спрашивал, как бы я отнесся к предложению стать государственным советником Ельцина по экономике. Только что избранный президентом, он начал перестраивать под себя структуры российской исполнительной власти. Я сказал, что вопрос предельно прост: все зависит от того, что Ельцин собирается делать с экономикой. Если по общему направлению его намерения совпадают с моими убеждениями, то я готов серьезно рассмотреть это предложение. Тогда нужно встретиться с президентом и все обсудить.
Утром 19 августа для себя решил – если Ельцин обратится ко мне с таким предложением, непременно приму его. Думал, что на этом месте действительно могу быть полезен. Все-таки наш институт – самое сильное на сегодняшний день научное подразделение, занимающееся не абстрактно-теоретическими изысканиями или долгосрочным прогнозированием, а текущей хозяйственной конъюнктурой, а потому и способное достаточно точно предугадывать последствия принимаемых решений, готовить практические рекомендации по подготовке и реализации рыночных реформ.
Сентябрьская работа в Архангельском была обусловлена именно такой логикой отношений с властью. Только постепенно, к октябрю, стали накапливаться сомнения в жизнеспособности этой схемы. Ну хорошо, советы мы дадим. А делать-то кто все это будет? Кто решится сесть в пустующее пилотское кресло? Поначалу гоню от себя эту мысль. Прекрасно понимаю, насколько работа советника президента по экономике спокойней, приятней, да и безопасней поста министра финансов обанкротившегося государства. Очень хотелось бы сохранить за собой приятную привилегию – анализировать, советовать. критиковать, подправлять. И все же постепенно прихожу к убеждению: если не найдется никого, кто взял бы на себя ответственность за начало жизненно необходимых, тяжелых, социально конфликтных радикальных реформ, придется за это браться. Да, будет нелегко, будет не хватать управленческого опыта. Даже в случае успеха непременно выкинут и вряд ли скажут 'спасибо'. Уж настолько-то практика постсоциалистической политэкономии для нас очевидна. И все равно невозможно смотреть, как страна катится в пропасть просто потому, что все перебрасывают, словно горячую картофелину с руки на руку, ответственность за непопулярные и конфликтные решения.
Вернувшись из Крыма, где был в отпуске, в Архангельское заехал отец. Я рассказал ему, как вижу экономико-политическую ситуацию, что происходит, что мы предлагаем делать. Отец согласился со мной в том, что предлагаемая стратегия начала реформ в России, видимо, единственно реальная. Когда же он понял, что, возможно, его сыну придется не только советовать все это кому-то, а самому садиться и исполнять, наверное, впервые в жизни я увидел выражение откровенного ужаса на его лице. И мне, и ему было понятно: если такой поворот состоится, вся жизнь, и не только моя, но и нашей семьи, в корне изменится. Разделится на спокойную, размеренную, интеллигентскую – до и абсолютно неопределенную, непредсказуемую – после. Отец посмотрел на меня, сказал: 'Если уверен, что нет другого выхода, делай как знаешь'.
Было желание набрать воздуха, как перед дальним заплывом, оглядеться вокруг, собраться с мыслями. Поколебавшись, решил выполнить старое обещание: слетать ненадолго в Роттердам, прочесть несколько лекций по проблемам постсоциалистической экономики в Университете Эразма Роттердамского. На третий день – звонок из Москвы. Надо вылетать обратно – вызывает Ельцин.
Конец октября. Первый разговор с Борисом Николаевичем Ельциным. Кадровые вопросы не обсуждаются, речь идет об экономической ситуации. Общее впечатление: Ельцин прилично для политика ориентируется в экономике, в целом отдает себе отчет в том, что происходит в стране. Понимает огромный риск, связанный с началом реформ, понимает и то, до какой степени самоубийственны пассивность и выжидание. Кажется, готов взять на себя политическую ответственность за неизбежно тяжелые реформы, хотя знает, что популярности это ему не прибавит.
Я начал разговор с того, что, на мой взгляд, ситуация тяжелая, но не безнадежная, а закончил словами о том, что, по всей видимости, ему придется самому отправить со временем в отставку первое правительство, которое начнет реформы и примет на себя ответственность за самые тяжелые решения. Он скептически улыбнулся, махнул рукой – дескать, не на того напали.
Потом мы общались бессчетное количество раз, сходились, расходились, ссорились, мирились. Имею довольно точное представление о его сильных и слабых сторонах. И навсегда сохранил к нему уважение за решимость, проявленную им в предельно трудной ситуации осени 91-го. Тогда он сделал то, на что так и не решился Горбачев.
У Ельцина сложный, противоречивый характер. На мой взгляд, наиболее сильное его качество – способность интуитивно чувствовать общественное настроение, учитывать его перед принятием самых ответственных решений. Нередко возникало ощущение, что он допускает ошибку в том или ином политическом вопросе, не понимает последствий. Потом выяснялось – это мы сами не просчитываем на несколько ходов вперед.
В принципиальных вопросах он гораздо больше доверяет политическому инстинкту, чем советникам. Иногда при этом принимает абсолютно правильное решение, но иногда и серьезно ошибается.» Тут, как правило, виной настроение, которое довольно часто меняется и подводит его.
Сильное качество – умение слушать людей. Убедительно звучащее личное обращение может повлиять на него гораздо больше, чем самая лучшая, прекрасно написанная бумага. Но здесь таится и опасность: тот, кто вошел к нему в доверие и умеет убеждать, имеет возможность и злоупотребить этим доверием, такое случалось не раз, в том числе и при принятии чрезвычайно важных решений.
Нередко я ловил себя на мысли о схожести Ельцина с былинным богатырем Ильей Муромцем, который то отважно громил врагов, то лежал на печи. Ельцин может быть очень решительным, собранным, но когда кажется, что задача решена, противник повержен, – способен вдруг впадать в длительные периоды пассивности и депрессии. Несколько раз подобная апатия приводила к утрате важнейших, с трудом завоеванных преимуществ. Так было и в сентябре-октябре 1991 года и, может быть, еще более серьезно – в октябре-декабре 1993-го.
Характерная черта Бориса Ельцина – уважение,которое он питает к людям независимым, и презрение к рабскому поведению. Отсюда – и умение соглашаться с самыми неприятными для него аргументами, если он чувствует их состоятельность. В 1991-1992годах я намного чаще говорил президенту 'нет', чем 'да', доказывал ему, почему советы, с которыми к нему приходят и которые ему кажутся убедительными, на самом деле самоубийственны. Почему нельзя делать то, о чем его просят губернаторы,бывшие министры, старые товарищи, и почему не целесообразны те или иные кадровые перестановки и перемещения.
Абсолютно убежден: никогда не смог бы этого добиться, если бы с осени 1991 года у президента не сложилось твердого убеждения, что к власти я отношусь сугубо функционально, к ней не стремлюсь и за свое место в правительстве не держусь. Помнится, я предложил Борису Николаевичу принять мою отставку то ли во вторую, то ли в третью нашу встречу после своего назначения в состав правительства. И вот по какому поводу. Тогда Гавриил Попов очень хотел уйти с неуютной в голодном 1991 году должности московского мэра и просил назначить его министром иностранных дел и внешнеэкономических связей, объединив эти министерства. Ельцин готов был согласиться, я категорически возражал. Что касается поста министра иностранных дел, это выходило за сферу моих полномочий, но вот убежденность в том, что внешнеэкономическими отношениями, если мы хотим иметь комплексные реформы, должен руководить кто- то из членов моей команды, была абсолютно четкой. Поэтому я попросил Бориса Николаевича не проводить этого назначения, сказав, что в противном случае не смогу взять на себя ответственность за проведение экономической политики. И он уступил. Впоследствии таких эпизодов в наших отношениях было немало.
Ельцин – человек прямой, иногда прямолинейный. Нетерпим к человеческим слабостям. По-барски может унизить. По отношению ко мне этого никогда не случалось, к другим – бывало, и я, честно говоря,
