Советский Фауст

количестве, из одной капельки крови — не трогая никаких младенцев. Дело теперь за «микроскопией времени» — она поможет найти в этой капельке крови то, что нужно. Я знаю, как их отличать...

Как сейчас вспоминается, обо всем этом намеками он говорил нам, его молодым друзьям, с первых наших встреч, — мы только улыбались сочувственно советскому Фаусту, советскому Вагнеру. Он сокрушался об отсутствии нужной техники постоянно, — мы только руками разводили, где ее взять. Сегодня очевидно — в идею продления жизни и даже бессмертия он верил всерьез и неистово, и, быть может, в реализации ее видел свое высшее предназначение. А в последние годы своей жизни в отчаяньи искал любую поддержку и напропалую делился своей idee fixe в любой аудитории. Тем более был рад побеседовать со специалистами. По их журналистским публикациям, — не знаю, что правда здесь, что нет, — выходило: Термен работал в русле передовой советской генетики, и после разгрома ее как лженауки разобрались и с ним. НКВД раскурочило всю его аппаратуру, а ЦК партии будто бы запретило его исследования специальным указом, ссылаясь на то, что при высокой продолжительности жизни людей прокормить их в нашей стране будет просто нечем[69]. Жуть какая-то, даже если этого не было...

Тогда, в 1981 году мы нашли с киногруппой хорошее, тихое место в Химках, на лодочной станции, на берегу Москва-реки. Сняли на пленку, наконец, интервью. Лев Сергеевич в заключение похвалился новеньким (пятым по счету!) дипломом — об окончании университета марксизма-ленинизма[70]. На недоуменные улыбки ответил:

— Я хотел в партию вступить еще до Америки. Сложные времена, Троцкие всякие. Не разрешили. В Америке — нельзя, в лагере — тем более. После освобождения мне еще долго не верили, что я идеологически выдержанный. Вот я и поступил в этот университет, закончил на «отлично». Может быть, сейчас примут?..

Он возмущенно и долго рассказывал о каком-то «кавказском человеке», парторге МГУ «Танаканове- Тараканове», который под разными предлогами отвергал многочисленные рекомендации и заявления Термена в партию. Киногруппа сворачивала аппаратуру, над Москва-рекой клубились какие-то странные багровые, высокие облака. Очарованный рассказами неизвестного ему знаменитого персонажа истории, под действием этого пейзажа и подаренного ему алкоголя, подошел к Льву Сергеевичу философствующий странник, охранник лодочной станции, и не без пафоса спросил, показывая на пламенеющее небо: «А вы смогли бы так, до конца, сгореть для людей, в этом огне?»

Я ни разу, никогда не видел нашего добродушного, ясноглазого Льва Сергеевича столь разгневанным, рассвирепевшим:

— Сгореть? В огне? Сам, если хочешь — сгори! Ведь мне еще так много надо сделать, с «микроскопией времени» разобраться. Надо же, придумать такое — сгореть...

Жаль, камера была уже отключена, — они шли, по аллее, два старых человека, два персонажа тогда еще ненаписанной книги «Советский Фауст».

Последние, самые триумфальные концерты в Казани Лев Сергеевич дал в 1987 году, на Всесоюзном фестивале «Свет и музыка». Это был подлинный праздник «Gesamtkunstwerk»! 500 человек из 70 городов СССР, в 10 залах и выставочных площадках города, с утра до поздней ночи. Мероприятия фестиваля посетили десятки тысяч казанцев. Спасибо партийным органам и, особенно, комсомолу — без их помощи не обошлись бы. Времена изменились, жаль, с опозданием... Залы были, как всегда, полны, когда выступали с терменвоксом сам Лев Сергеевич, либо его дочь Наташа (рис. 22).

...Повествование наше приближается к завершению. Подходила к концу советская власть и, увы, как оказалось, и жизнь нашего героя, которая нам всем уже давно представлялась неподвластной времени. Как, впрочем, бессмертной, вечной, незыблемой казалась и советская власть, в которой он вырос и в которую врос, которая питала его и которую он питал, — своей мыслью, своими открытиями и изобретениями.

Да, он плоть от плоти — «советский Фауст». Назвать его иначе, например, просто «русским Фаустом» — было бы неверно. И не потому, что он француз в корнях, пусть православными, российскими подданными и были ближайшие его предки. Дело не в этом. Анализируя послегетевские попытки развивать тему Фауста в России (вспомним «Сцену из Фауста», «Наброски к замыслу о Фаусте» Пушкина и повесть «Фауст» Тургенева), исследователи отмечали, что в русской интерпретации Фауста непроизвольно прорывался столь привычный для нашей литературы образ «лишнего», иными словами, ненужного, общественно бесполезного человека[71].

^{Рис. 22. Вновь среди единомышленников (Казань, всесоюзный фестиваль «Свет и музыка», 1987 г.). Льва Сергеевича можно узнать по знаменитой шапке, которую одолжил ему на время съемок автор. Неподалеку от него, слева — Наташа Термен.}

А Льва Сергеевича никак нельзя сравнить с Онегиным или Печориным, его никак нельзя считать «лишним человеком», — потому, что в нем постоянно нуждались, и он сам никогда ни в чем и никому не отказывал в своем постоянном стремлении приносить пользу. Возможно, в последние годы он мог чувствовать себя лишним и дома, и на службе, но это, к сожалению, общая участь большинства старых людей, — короче, это уже из сюжетов не Гете, а Достоевского...

А нам уже пора, наконец, разобраться, в какое же все-таки время жил и работал Термен. Да, поэт точно подметил: «Времена не выбирают, в них живут и умирают». А Термен жил вместе со своей страной. Что же это за страна? Ответив на данный вопрос, мы, может быть, глубже сможем понять, в чем же отличие советского Фауста от «никому не нужного», лишнего русского и, естественно, от исконно немецкого, гетевского Фауста.

Кто мы? Откуда? Зачем? — Реквием нашей революции

Итак, последнее, отнюдь не лирическое отступление, выделяемое курсивом: почему именно Россия, родина Термена, стала первым испытательным полигоном для экспериментальной проверки исторической закономерности, открытой Марксом? Вроде бы — не совсем подходящее место?..

Это мое личное мнение, мои личные выводы, — но, как мне кажется, дать верную оценку того, что же произошло с нашим отечеством, проповедовавшим лозунги «Свободы, Равенства, Братства» в обновленном, марксистском варианте и так бесславно отказавшимся от них, можно, если следовать именно самим Марксу-Энгельсу, с легкой руки которых «призрак коммунизма» пустился бродить по Европе.

На всякий случай хочу оговорить, что я, как и Термен, не разделяю того хихиканья в отношении наших «основоположников», который обуял нынче нашу интеллигенцию. Разоблачениям нет конца — читал недавно в центральной демократической газете: мол, Маркса звали, между прочим, не Карл, а Мордухай, да и кроме всего, у него в бороде водились мухи.

Стыдно перед нашими цивилизованными европейскими соседями... Помню, несколько лет назад, когда я был в ФРГ, увидел название улицы «Энгельсштрассе», в связи с чем задал местному, т.е. западному немцу удивленно вопрос: «Это что, наш Энгельс?!» Он вдруг оскорбился, обиделся: «Нет, это наш Энгельс!» Они там не выкидывают многотомные собрания сочинений своих земляков на свалку истории, а то и просто на свалку, вместе с «Историей КПСС».

Я так и не могу вспомнить, — где же я читал об этом, в трудах ли самих Маркса-Энгельса, либо в чьих-то воспоминаниях, но со времен моей «марксистской», пусть и беспартийной юности мне накрепко впечатался в намять забавный случай, произошедший с патриархом коммунистического учения. После того, как были впервые обнародованы основные положения этого учения, к К.Марксу — будто бы — пришли то ли молодые прусские офицеры, то ли местные революционеры и сказали: «Карл Иванович! Нам очень понравилась ваша идея коммунизма. В наших силах, мы готовы осуществить переворот и, взяв власть, реализовать под вашим руководством в Пруссии коммунизм». Карл Маркс захохотал и распрощался с юными радикалами: «В отдельно взятой, да притом еще в такой не шибко развитой стране, как Пруссия, любая революция, пусть и под коммунистическими лозунгами, приведет к тому, что в результате ее произойдет лишь перераспределение недостающих материальных ценностей» (за точность не ручаюсь — но