Политэкономия войны. Заговор Европы

утверждал: «Россия намеревалась начать войну»¹¹⁹⁹. Аналогичного мнения был и Мольтке: «Все это устроила Россия, и, надо признать, очень ловко»¹²⁰⁰. Начальник генштаба Австро- Венгрии К. фон Гетцендорф накануне Первой мировой указывал «на неизбежность войны с Россией как следствие ее агрессивной панславянской политики». «Тогдашняя ситуация весьма похожа на сегодняшнюю, — отмечал Папен. — В наше время очень многие уверены, что цели мирового коммунизма могут быть достигнуты исключительно военным путем, а потому конфликт неминуем»¹²⁰¹.

Таким образом, не имело значения, ради чего Россия рвалась завоевать Европу, — ради торжества панславянизма или коммунизма. Гитлер вообще устанавливал между ними прямую наследственную связь: «Сталин претендует на то, чтобы быть провозвестником большевистской революции. На самом же деле он отождествляет себя с Россией царей и просто-напросто возрождает традицию панславизма. Для него большевизм лишь средство, род ловушки, предназначенной для обмана германских и латинских народов»¹²⁰².

У Черчилль находил еще более глубокие причины возникновения Второй мировой: «Над широкими равнинами Восточной и Центральной Европы с их многочисленными новыми и высоконационалистическими государствами еще витают оскорбленные тени Петра I и Фридриха Великого, и память тех войн, которые они вели, еще жива. Россия, сама превратившая себя в изгоя среди народов, точит штыки во мраке арктической ночи и механически провозглашает вновь и вновь философию ненависти и смерти…»¹²⁰³. Для главного идеолога Третьего рейха А. Розенберга на первый план вообще выступали расовые особенности: «У русских всегда дремало стремление к безграничному распространению, необузданная воля к разрушению всех форм жизни, ощущаемых лишь как голое ограничение. Смешанная монгольская кровь, даже сильно разбавленная, вскипала еще при всяком потрясении русской жизни и увлекала людей на дела, зачастую непонятные даже самому участнику»¹²⁰⁴.

Угроза с Востока. Папен начинал ее с татаромонгольского нашествия; Черчилль — с Петра I, «прорубившего окно» в Европу; Вильгельм II и Дизраэли — с освободительных походов русской армии в 1870-х годов, против Турции. К. Мяло считает, что история вообще началась парой тысячелетий раньше — с Геродота, «… Ибо именно Геродотом были впервые нарисованы впечатляющие картины варварских скифских пространств… Именно у Геродота… получил пластическое воплощение, оставшись своего рода вечным эталоном, комплекс Европы перед лицом «Азии», как угрожающий самим ее (Европы) основаниям…»¹²⁰⁵

Реальное подтверждение своим страхам Европа получила во время татаро-монгольского нашествия. Об этом пестрят западноевропейские летописи 1241–1242 г.г.: «некое племя жесткое бесчисленное, беззаконное и свирепое, вторглось в соседние с нами пределы…», «…они превосходят всех людей жадностью злобой, хитростью и бессердечием… они убеждены, что только ради них одних все было создано… В случае поражения они не молят о пощаде, а побежденных не щадят. Они все как один человек настойчиво стремятся и жаждут подчинить весь мир своему господству…», «… бесчисленные племена, ненавидимые прочими людьми, по необузданной злобе землю с ревом попирая, от востока до самых границ нашего владения подвергли всю землю полному разорению, горда, крепости и даже муниципии разрушая… никого не щадя, всех равно без сострадания предавая смерти… Людей они не поедают, но прямо пожирают… при виде этого племени все народы христианские обращаются в бегство»¹²⁰⁶.

С тех времен прошло более пяти веков, и А. де Кюстин отмечал: «Укрепление мощи москвитян принесло цивилизованному миру лишь страх нового вторжения да образец безжалостного и беспримерного деспотизма, подобные которому мы находим разве что в древней истории»¹²⁰⁷. Этот страх сквозил уже в середине XVI в. в словах о русских Р. Чанселлора, первого англичанина, прибывшего в Россию: «что можно будет сделать с этими воинами, если они обучатся и приобретут порядок и знания цивилизованной войны? Если этот государь имеет у себя в стране таких людей… я полагаю, что два лучших и величайших государя христианского мира будут не в состоянии соперничать с ним, учитывая его мощь, стойкость его народа и тяжелую жизнь… людей…»¹²⁰⁸

Впечатления А. де Кюстина от его посещения России в 1839 г. можно назвать обобщающим европейским мнением: «Из подобного общественного устройства проистекает столь мощная лихорадка зависти, столь неодолимый зуд честолюбия, что русский народ должен утратить способность ко всему, кроме завоевания мира. Я все время обращаюсь к этому намерению, ибо тот избыток жертв, на какие здесь обрекает общество человека, не может объясняться ничем иным, кроме подобной цели»¹²⁰⁹. «Мне представляется, что главное его предназначение — покарать дурную европейскую цивилизацию посредством нового нашествия; нам непрестанно угрожает извечная восточная тирания…»¹²¹⁰ «В сердце русского народа кипит сильная, необузданная страсть к завоеваниям — одна из тех страстей, что вырастают лишь в душе угнетенных и питаются лишь всенародною бедой. Нация эта, захватническая от природы, алчная от перенесенных лишений, унизительным покорством у себя дома заранее искупает свою мечту о тиранической власти над другими народами; ожидание славы и богатств отвлекает ее от переживаемого ею бесчестья; коленопреклоненный раб грезит о мировом господстве, надеясь смыть с себя позорное клеймо отказа от всякой общественной и личной вольности… Россия видит в Европе свою добычу, которая рано или поздно ей достанется вследствие наших раздоров»¹²¹¹.

В первой половине XIX в. «тема Русской угрозы обсуждалась на страницах французской печати ничуть не реже, чем необходимость союза с Россией. Россия имела в Европе репутацию «державы, захватнической по самой своей природе»», — отмечал Меттерних в 1827 г.¹²¹². «Чего только не сможет предпринять государь-завоеватель, встав во главе этих отважных людей, которым не страшна никакая опасность?… Кто сможет противостоять их напору», — писал Ancelot в 1838 г. «В 1830-е годы в республиканской и — отчасти — правительственной прессе общим местом стала мысль о том, что российский император готовит «крестовый поход» против западной цивилизации и намеревается принести на Запад «цивилизацию сабли и дубины» (по определению газеты «National»), что единственное призвание России — война и что «грубый, воинственный отсталый Север, движимый инстинктивной потребностью, обрушится всей своей мощью на цивилизованный мир и навяжет ему свои законы» — Revue du Nord, 1838 г. «Россию изображали «Дамокловым мечом, подвешенным над головами всех европейских государей, нацией варваров, готовых покорить и поглотить половину земного шара»» — Wiegel¹²¹³. Призыв «не допустить до Европы дикие орды с Севера… Защитить права европейских народов» звучал в 1830 г. в манифесте польского сейма¹²¹⁴.

Не случайно западные историки XIX века, отмечает С. Кара-Мурза, назвали Карла I, «очистившего» Центральную Европу от славян, главной фигурой истории Запада — выше Цезаря и Александра Македонского и даже выше христианских героев. Когда Наполеон готовил поход на Россию, его назвали «воскресшим Карлом». В 30-40-е годы XIX века в Европе считали неизбежным «крестовый поход» Запада против «восточного тирана»¹²¹⁵.

А. Пушкин в те годы писал:

Бессмысленно прельщает вас

Борьбы отчаянной отвага

И ненавидите вы нас…

В 1830 г. Пушкин утверждал: «озлобленная Европа покамест нападает на Россию не оружием, но ежедневно бешеной клеветой»¹²¹⁶. То же восприятие Европы сквозит в строках Ф. Тютчева:

Давно на почве европейской,

Где ложь так пышно разрослась,

Давно наукой фарисейской Двойная правда создалась:

Для них — закон и равноправность,

Для нас насилье и обман…

И закрепила стародавность

Их, как наследие славян…

Не пройдет и века, когда клеветы уже покажется недостаточно. К началу XX века европейцы уже пару столетий пугали друг друга угрозой с Востока, а русские все никак не шли и не шли. Однако угроза с Востока верно служила оправданием любого насилия, агрессии (экономической, военной, политической…)