за всю историю потомков Авраамовых специалист в области мнимых чисел.
— Вы хотите сказать, — Августу неожиданно осеняет, — что он вычислил что-то вроде тетраграмматона?
— Тетраграмматон? Абулафия? Это имя Господа и так известно — к чему его вычислять? В застывших областях мира, где время течёт во все стороны сразу, Вечный Первосвященник произносит его под звуки шофара в Вечный день Страшного Суда и серафимы хлопают крыльями в своих заоблачных жилищах… Нет, он вычислил несуществующее имя Бога. Самое страшное, самое могущественное.
— Несуществующее?
— Семьсот двадцать имён доступны людям на земле… А он нашёл семьсот двадцать первое. Привлёк теорию мнимых чисел — и нашёл.
— И..? — услужливо подсказывает Ленка.
— Что — и? Он обрёл полную власть над смертной материей, понятное дело. Он сумел прочесть тайные письмена, он видел Скрижали Завета. Дело о Колеснице и Дело о Творцах были для него так же ясны, как для вас — поваренная книга.
— Я не стала бы так огульно…
— Погоди, — прерывает её Августа, — я не поняла. Зачем при таком удачном раскладе было ложиться в эту могилу?
— А что ещё делать человеку, который может всё? Суетиться? Стоять в очередях за кошерной колбасой? Он подумал-подумал и погрузился во мрак. А вы его потревожили.
— Каким это, интересно, макаром?
— Вы разомкнули запирающие узы. Камешки с могилки смахивали? С надгробной плиты?
Когда тряпками своими по ней шкрябали…
— Чёрт, — говорит Ленка.
— Всё равно не понимаю, — упрямо твердит Августа, — подумаешь, запирающие узы!
Да любой алкаш… расстелил бы газету, камешки смахнул да и уселся бы на плиту, колбасу некошерную резать…
— Алкаш и не заметил бы этой могилы. А человеку учёному камни эти тяжелее плиты надгробной показались бы. А вы, извиняюсь, ни то ни сё. Порождение финансового кризиса. Ползали там, могилку подчищали да ещё и о каббале рассуждали. Может, ещё и какое-нибудь из имён Бога произносили?
— Произносили, — уныло подтвердила Ленка.
— Узы и распались. На краткий миг, но вам хватило. И вот какая-то шикса возьми их в этот миг и смахни.
— Что ему стоило их обратно положить, эти камни?
— Да не мог он, — выкрикнул рабби Барух, и голова его мелко затряслась, — он же ограничен сам в себе. Он упокоился и свои желания запер. Могущество своё он ограничил, понятно, дуры вы безграмотные? Может, там, где касается других, он ещё не утратил силы…
— Так вот зачем он нас преследует, — говорит Августа, — обратно упокоиться хочет…
— Он уж намекал-намекал, — уныло кивает Ленка.
— Откуда же нам знать…
— Мог бы сказать и пояснее, а не напускать на нас кадавров…
— Вы сами виноваты, — хозяин пожал острыми плечами, — он всего лишь извлекал из тьмы на свет ваши страхи и тайные желания… Ибо он достиг небывалого могущества и сумел погрузиться во тьму преисподней и лишил Аваддона его покрывала. Но могущество — это одно, а умение пользоваться им — совсем другое. Чем, скажем, лично вам Лохвицкая так не угодила?
— Да так… — качает головой Ленка.
— Вот именно.
Семисвечник в углу сам по себе вспыхивает тусклыми бледными огоньками, и тень хозяина комнаты начинает стремительно разрастаться.
— Что это? — взвизгивает Августа.
Тёмная занавеска на груде книг начинает шевелиться, в ней образуются движущиеся прорехи. Ленка с ужасом понимает, что то, что она приняла за ткань на деле было живым покровом из сотен тысяч насекомых, которые сейчас стремительно расползаются в разные стороны.
Хозяин взмахивает руками, тень повторяет его движения, точно огромная дрессированная птица.
— Убирайтесь отсюда, — говорит он мощным голосом, и пламя в семисвечниках вздрагивает. — Вон!
Августа стоит, приоткрыв рот и зачарованно глядя на стекающую вниз ручейками массу насекомых.
— Скорее, — шипит Ленка.
Она хватает Августу за руку, и они выбегают из комнаты. За их спиной слышится шорох сотен крошечных ног.
— Мне стыдно, — говорит Ленка.
Они стоят, облокотившись о парапет, и смотрят на мерцающие внизу огни, на насекомоподобные силуэты портовых кранов, на маяк, вспыхивающий чистым рубиновым пламенем, и вдыхают сумеречный ветер дальних странствий.
— Зримый мир, как камень, — говорит Августа, — белый, чистый, вымытый дождями.
Надёжный. Но стоит лишь его поднять — и там такой клубок червей… Убежище личинок, слизняки, мокрицы… Он извлёк на свет наших мокриц. Мы их прятали-прятали… Понятное дело, что тебе стыдно. Кстати, что такое шикса?
— Нееврейка. Молодая, — уныло говорит Ленка.
— Это он кого же имел в виду?
— Ох, да какая теперь разница!
— Ну, и что нам теперь делать?
Ленка задумчиво бьёт ладонью по низкому парапету.
— Послушай… Он ведь как сказал, этот самый Боря? Ограничил сам себя… Иными словами, он не может действовать напрямую, как бы он ни хотел обратно, в эту свою могилку… Но чужие-то желания он пока выполняет. Так что, если просто взять и захотеть…
Ветер пробегает по чёрным деревьям, и оттого кажется, что дальние огни, просвечивающие меж веток, шевелятся.
— А, — говорит Августа, — поняла.
— Ну, давай! — Ленка притоптывает ногой от нетерпения.
— Желаю, — громко говорит Августа, — чтобы он… э… Михаил Семёнович… Моисей Самуилович… упокоился обратно.
— Рабби Моше…
— Рабби Моше.
— Ну?
— Что — ну? — сердито спрашивает Августа.
— Получается?
— Откуда я знаю…
— Ты плохо желаешь.
— Пожелай ты.
У Ленки от натуги краснеют уши. Потом она шёпотом говорит:
— По-моему, не выходит.
Августа отталкивается от парапета и резко поворачивается к ней.
— Я знаю, почему не выходит! Ты этого не хочешь! Говоришь одно, а думаешь другое. Ты хочешь чуда! Лично для себя! Чтобы как Генриетта!
— Да на кой мне сдался этот чёртов Добролюбов?!
— Ну, не Добролюбов… Но что-то же очень нужно! Ну, признайся! Хоть мне признайся! А!?
— Иди ты!
— Таскаешься на кладбище, могилки вылизываешь. Триста баксов в сезон. Стишки свои дурацкие рассылаешь по редакциям, а они тебе в конвертах обратно приходят, приходят! Или — не приходят. Одна
