время приступов в ней могли сражаться до полусотни воинов. Нащупав в темноте дверь, отрок вышел на стену. После мрака и спертого, воняющего гарью воздуха башни Андрейка вздохнул облегченно: «Будто из ямы вылез…»
На востоке из-за соснового бора, который начинался у примыкавшего к реке Яузе Воронцова поля, всходило солнце. Людей на стенах поубавилось. Большая часть горожан и крестьян разошлись по дворам и улицам. Оставшиеся на стене почти все были вооружены топорами, рогатинами, ослопами и клевцами. Повсюду лежали приготовленные для сидения в осаде камни, бревна, смоловар.
По каменным ступеням, выложенным в толще стены, отрок сошел вниз и пересек Подол. Неподалеку от Тайницких ворот свернул направо и стал подниматься узкой, тесно застроенной дворами духовных людей улочкой в нагорную часть Кремля.
Неожиданно сзади послышался конский топот. Андрейка отскочил в сторону, прижался к забору. Перед его глазами мелькнули разномастные лошадиные крупы, темные кафтаны всадников. По окрашенному в ярко-желтый цвет соколиному перу, что развевалось над высоким навершьем шлема, признал сына боярского, Ерофея Зубова. С тревогой подумал: «Должно, с вестями важными, что так гонят!..» Побежал следом. Но когда он взобрался на маковицу горы, всадники уже скрылись.
Здесь, на окраине Кремлевского холма, которая называлась москвичами Зарубом – по вкопанным в землю сваям и избицам (небольшим деревянным срубам, укреплявшим скат горы) улица расширялась. С правой стороны за высокими дубовыми заборами до самой Ивановской площади тянулись дворы бояр и служилых людей, слева – дома купцов сурожан и суконников. Тут стоял двор сурожского гостя, Елферьева, в котором нашла приют семья Рублевых, но взволнованный Андрейка даже не приостановился – прошел мимо.
Чем ближе он подходил к Ивановской, тем запруженней становилась улица. С высоты бухали, заливались колокола церквей и соборов. Площадь нельзя было узнать. Телеги и возы, люди и животные на ней напоминали кочевой стан. К небу поднимался дым от костров. Бабы готовили пищу, шныряли ребятишки. В гуле голосов слышались крики и плач, мычание коров, лай собак. Наконец Андрейка прошел на Соборную площадь. Здесь было еще людней. Возле каменных одноглавых храмов Михаила Архангела, Успения Божьей Матери и Ивана Лествичника народ стоял плотной стеной. Гнусавили на папертях соборов нищие, истошно выкрикивали юродивые.
Отрок cмешался с гудящей толпой, стал пробираться к хоромам великого князя. Но приблизиться к дворцу, островерхие шатры и широкие луковицы крыш которого нависли над Соборной площадью, было непросто. На великокняжьем дворе, видимо, что-то происходило. Вдоль ограды в несколько рядов теснились люди. Задние становились на цыпочки, вытягивая шеи, напирали на стоявших впереди. Когда Андрейка попытался протиснуться к ограде, на него зашикали, кто-то больно ткнул локтем в бок.
Вдруг на Соборной послышались громкие крики:
– Дорогу, люд московский! Дорогу гонцам великого князя!..
Из-за собора Михаила Архангела появились три всадника. Народ расступался, давая дорогу. Люди сразу притихли, все взоры обращены к гонцам. Впереди на небольшой татарской лошади ехал худощавый темнобородый воин лет сорока, следом – два молодых.
– Дядечка Антон! Вот здорово! – расталкивая толпу, Андрейка бросился к ним, глаза его сияли.
Ехавший впереди остановил коня, воскликнул обрадованно:
– Это ты, Андрейка?! Ну и вырос – не узнаешь! Здоров, здоров… – улыбаясь, потрепал он отрока за выбившиеся из-под колпака рыжеватые вихры. – Иван и тятя с матушкой тож в Кремнике?
– Тут! Мы ныне во дворе сурожанина Елферьева живем. На Зарубе, недалече отсель, пятый двор от Ивановской.
– Хорошо, что встретились, Андрейка. Заеду к сурожанину непременно, ежли час будет.
Отрок держал руку гонца в своей, не спускал с его лица восторженного взгляда… Брат Иван на Куликовом поле был в головном полку, состоявшем из горожан и сирот. Ополченцы первыми приняли на себя удар полчищ Мамая, почти все погибли, но не отступили. Ивану повезло. Он еще сражался, когда князь Владимир Серпуховский и воевода Боброк бросили дружины засадного полка навстречу ордынцам. Но тут татарская стрела ранила Ивана в руку, и он уронил меч. На миг резкая боль затуманила сознание. Оружейник не успел поднять щит, чтобы прикрыться от взвившейся над его головой вражеской сабли…
«Смерть пришла!» – было последней мыслью Ивана, он зажмурился, но удара почему-то не последовало. А когда открыл глаза, то увидел, что татарин, опрокинувшись, повис на стременах. И еще увидел листовидное острие длинного копья, которое выдернул из груди того великокняжеский дружинник.
– Держись, паря! – громко закричал он Рублеву и понесся в самую гущу битвы.
Иван лишь мельком успел разглядеть всадника. Уже в Рязанской земле, через которую возвращались ратники, он случайно встретил своего спасителя. Воина звали Антон Лукинич, он был десятником великокняжьей дружины. Они подружились, и Лукинич, пока не уехал служить на порубежье, стал частым гостем в доме Рублевых.
Особенно привязался к нему Андрейка – показывал рисунки, рассказывал многое из книг, которые прочел, расспрашивал о ратях и походах. Лукинич был любознателен, да и одиночество, выпавшее на его долю, пробудило в нем чуть ли не отцовскую любовь к смышленому парнишке. Подолгу всматривался в Андрейкины рисунки. Дивясь, бросал взгляды на прильнувшего к нему отрока. Обычно суровое, строгое лицо воина тогда становилось мягче, глаза теплели. Иной раз не сдержится – погладит своей тяжелой, привыкшей не к ласке, а к оружию рукой парнишку по рыжеватым волосам: «Экий ты молодец, Андрейка!» Но случалось, что, вглядевшись в рисунок, говорил: «А тут намалевано неверно. Колчан в сече так не наденешь – мешать будет…» Или: «Ратного коня по-другому подковывают…» Юный Рублев очень гордился этой дружбой, а последующие испытания и невзгоды сблизили их еще больше…
Ворота великокняжьего дворца растворены настежь. Между хоромами Дмитрия Ивановича, столовой избой, Набережным теремом, другими постройками снуют люди. Телег с беженцами нет, мало посадских и слобожан. Но на каждом шагу можно встретить городских выборных, купцов, детей боярских, а то и кого из оставшихся в Москве бояр, игуменов, архимандритов. Здесь, заняв со своими людьми часть покоев Теремного дворца, разместился новый московский воевода – князь Остей.
Ворота хоть и открыты, но во двор без дела не войдешь – стоит вооруженная копьями и мечами охрана. Гонцов и Андрейку пропустили, лишь когда Лукинич показал начальному над стражей грамоту с восковой печатью великого князя – Георгий Победоносец поражает дракона. Появления воинов во дворе никто не заметил. Там кипела работа. Несколько черносошных крестьян под присмотром тиуна разгружали большой обоз с зерном – последний, которому удалось уйти от татар из дворцового села Остафьева. Мешки, деревянные ящики с рожью, ячменем, просом, бочонки с пшеницей складывались возле амбара, запертого висячим пружинным замком. В другой стороне подворья – у ограды, выходящей к Соборной площади, было особенно людно. Из подклета набережных хором вытаскивали, а то и выносили на руках новое диковинное оружие – великие пушки и малые тюфяки. Тяжелые темно-матовые стволы грубо склепаны из толстых железных полос, рядом горки небольших чугунных ядер. Тут же, то и дело отдавая через толмача наказы, расхаживали два пушкаря-генуэзца. Москвичи удивленно прислушивались к их быстрой, непонятной речи, косились на непривычные одежды – короткие цветные кафтаны, шляпы с перьями, плотно обтягивающие ноги пестрые штаны.
Хоть недосуг было Лукиничу, но коня остановил и пристально уставился на невидаль; о спутниках его молодших и говорить нечего – даже рты пораскрывали. Стояли недолго. Узнав, где расположился Остей, направились туда.
Возле резного дубового крыльца Теремных хором, на которое указали Лукиничу, было привязано несколько лошадей. Хозяева их – ратники из дозора – лежали неподалеку на пожухлой траве. Тут же сушились (толстыми, одинаковыми для правой и левой ног подошвами кверху) мокрые сапоги – дозорные переходили вброд Москву-реку. Увидев дружинников, двое поднялись с земли, подошли к ним, стали расспрашивать. Узнав, кто они и откуда, в свою очередь поведали, что пригнали из Бесед, села в двадцати верстах от Москвы, где уже появились конные отряды ордынцев. Но в хоромы идти не разрешили: мол-де, им велено Зубовым никого не пускать к Остею – Дума там собралась.
Лукинич снова достал из переметной сумы свернутую в трубку грамотку, показал кметям. Пожилой, с редкой полуседой бородой воин в распахнутом тигиляе осторожно повертел ее в руках, передал молодому в
