- Иди! Иди, празднуй!..
И я ушел. И мы уже никогда больше не встретились.
Несколько раз я звонил Лие - но она была очень занята, готовилась к весенней сессии, да я и сам был очень занят - через день, по вечерам, мы играли спектакль, в первой половине дня с Исаем Кузнецовым и Севой дописывали пьесу 'Дуэль', начинали репетиции 'Рюи Блаза' Гюго.
...Недели через две после начала войны мама сказала, что ко мне заходила прощаться необыкновенно красивая девушка, просила передать мне привет и сказать, что ей очень жалко.
А почему и чего было жалко Лие, не понял ни я, ни, тем более, мама.
Лия ушла на фронт медсестрой. За свою недолгую военную службу она вынесла с поля боя больше пятидесяти раненых, а когда под Вязьмою был тяжело контужен командир роты, Лия оттащила его в медсанбат, вернулась на позицию и подняла бойцов в контратаку.
Я уверен, что она не кричала 'За Родину, за Сталина!' или 'Смерть немецким оккупантам!'. Конечно же, нет! Она сказала что-нибудь очень простое, что-нибудь вроде того, что говорила обычно, в те давние- давние времена, когда мы выходили из раздевалки на наши Патриаршие пруды и Лия, постукав коньком об лед, весело бросала нам:
- Ребята, за мной!.. Уже в сентябре сорок первого года Лия была убита.
Посмертно ей присвоили звание Героя Советского Союза.
- Вот потому-то, товарищ Галич, я и сказала после третьего действия, что все это насквозь фальшиво!.. Всякая пьеса, Александр Арка-ди-е-вич, какая бы она ни была - мне лично, ваша пьеса кажется плохой пьесой, - но все равно всякая пьеса дает обобщенные типы... У вас они тоже обобщенные - но неправильно! Ну, насчет геройства и всего такого прочего!.. Неправильные обобщения!..
Она встала, давая понять, что на этом наша беседа с нею закончена.
- Мы, - сказала она, подчеркивая это 'мы' и голосом, и интонацией, и даже телодвижением, - мы вашу пьесу рекомендовать к постановке не можем! Мы ее не запрещаем , у нас даже и права такого нет - запрещать! - но мы ее не рекомендуем! Рекомендовать ее - это было бы с нашей стороны грубой ошибкой, политической близорукостью?..
...По длинному и чистому, стерильно чистому коридору я попал на лестничную площадку, спустился вниз, отдал мордастому и очень вежливому охраннику свой разовый пропуск и вышел на улицу.
Дни стояли короткие - февраль, уже смеркалось, по-прежнему падал с неба мелкий снежок, проезжали машины с включенными фарами, дворники посыпали тротуары крупной серой солью.
Горе тебе, Карфаген!
...Я медленно шел по Китайскому проезду к площади Дзержинского. Я был слегка оглушен всем, что я сегодня услышал, но мне почему-то не было ни обидно, ни грустно - скорее противно!
К чиновной хитрости, к ничтожному их цинизму я уже давно успел притерпеться. Я высидел сотни часов на сотнях прокуренных до сизости заседаний - где говорились высокие слова и обделывались мелкие делишки.
Но такой воистину дикарской откровенности, такого самозабвенного выворачивания мелкой своей душонки, которое продемонстрировала Соколова, мне до сих пор не приходилось еще ни видеть, ни слышать.
Со мною - о моей пьесе, о проблемах типического и о национальном вопросе - говорила, в сущности, та самая знаменитая кухарка, которая,
по идее Ленина, должна была научиться управлять государством.
...В раннем детстве, в первых классах школы, мы разучивали и пели на уроках пения песню с такими восхитительными строчками:
Чтобы каждая кухарка
Не коптела б, как дикарка,
А училась непременно
Управлять страной отменно!..
Вот она и научилась! Вот она и управляет!
Это же так просто - управлять страной: выслушивай мнение вышестоящих товарищей и пересказывай их нижестоящим товарищам. Нечто подобное происходит на всех этажах, на всех ступенях огромной пирамиды, называемой 'партией и правительством'!
А я не стоял ни на одной из этих ступенек, даже на самой нижней. Я не существовал. Меня не было. Я не значился. Так чего же ей, Соколовой, которая так отменно научилась управлять государством, чего же ей было меня стесняться?!
Она и разоткровенничалась. И была в этой откровенности и простая бабья месть за брошенное мною на репетиции словцо 'дура', и подлинная дурость, и злорадное торжество имущего власть над никакой власти не имущим.
И все-таки, все-таки самого главного обстоятельства, по которому моя пьеса не могла быть поставлена, не должна, не имела права быть поставленной - Соколова мне в тот день не сказала.
Допустим, что она и не думала об этом обстоятельстве, вернее, не умела еще выразить его в слове, но она уже чувствовала его - тем особым, обостренным чутьем животного, знающего только звериные правила борьбы за существование.
И тут я должен вернуться к вопросу, которого я мельком коснулся в первой главе - к вопросу о чрезвычайно широкой и хитроумной системе создания всякого рода неравенств, каковая система, по искреннему убеждению Соколовых обоего пола, и есть способ 'отменного' управления государством.
Отдыхает начальство, отдыхают 'слуги народа', 'народные избранники', плоть от плоти и кровь от крови, отдыхают на своих госдачах, отгородившись от народа заборами и охраной, под сенью табличек:
- 'Посторонним вход воспрещен'!
Но, как бывают разные запретительные знаки: от скромной таблички до милицейского кирпича и вооруженной охраны, - так бывают разными и сами госдачи. О, тут существуют тончайшие оттенки: на одних полагаются картины, чешский хрусталь, столовое серебро, обслуживающий персонал - или, как его называют, 'обслуга' - человек двадцать, не меньше, собственный кинозал; на других дачах перебьются и без картин, обойдутся простым стеклом и нержавеющей сталью, 'обслуга' - человека два, и кино приходится смотреть в общем - разумеется, тоже закрытом для простых смертных, кинозале.
Хитроумнейшая система!
Даже сотрудники одного и того же учреждения получают пропуска разной формы и цвета. По одним, скажем, розовым и продолговатым - вы можете в обеденный перерыв посетить спецбуфет, где - икра, и вобла, и американские сигареты, и весь обед стоит гроши, а по другим, допустим, зеленым и квадратным - извольте спуститься в обыкновенную столовую, где о вобле и слыхом не слыхали, где лучший сорт сигарет - дубовые 'Столичные' и обед стоит столько же, сколько в любой другой городской столовой.
...Возможно, вы не знаете историю, давно уже ставшую анекдотом.
Знакомая одних наших знакомых совершенно случайно попала в загородную правительственную больницу 'Кунцево'.
И вот какой разговор она услышала за завтраком. Поедая бутерброд с лососиной, жеманная жена одного 'народного избранника' жаловалась другой:
- Ну, я-то понимаю - почему я сюда попала! Я заехала к одной своей школьной подруге - не из наших... Она стала угощать чаем, неудобно было отказаться - выпила чаю, покушала городской колбасы - и пожалуйста, вспышка гастрита?..
Вот ведь оно как - уже не принимают, не переваривают их желудки 'городскую' колбасу?
Но добро бы дело сводилось только к сигаретам и колбасе.
Иметь розовый пропуск, - это значит жить в особом мире, где свои деньги и порядки, свои книжки и газеты, вроде 'Белого ТАССа', где смотрят особые заграничные фильмы с политической и сексуальной 'малинкой', где почти бесплатно отдыхают в спецсанаториях и где, наконец, на государственный счет - то- бишь на счет обладателей зеленых пропусков и прочих - ездят в заграничные командировки.
Вот и попробуйте теперь сравнить - куда там? - страстную мечту Акакия Акакиевича о новой шинели с мечтою современного Башмачкина, обладателя зеленого пропуска, о пропуске розовом?
Господи, да прикажи ему вышестоящий товарищ, от которого может что-то зависеть, спинку почесать
