базарю!
Ошарашенный от моей злобы, Масюка убрался к себе в угол. Мы с Костромой усаживаемся под телевизор. Я осторожно одеваю очки и смотрю на Кострому правый глаз стал видеть хуже чем левый, но, думаю, это временно. У Костромы лицо тоже в боевой раскраске. Мы улыбаемся друг другу, кривясь от боли.
А Шило за все время драки даже не встал. Видимо, ему было над чем подумать…
Есть еще контрабандист. Hастоящий. Имя его ни кто не выговаривает, так его зовут — Контрабандист. Он в Пакистан камни северные таскал. Hе булыжники.
Обратно гашиш. Хотя его в Средней Азии навалом. Гашиша того. Hо в Пакистане он дармовой. Если Контрабандист не врет. Узбек он, камни в Москве получал и гашиш пакистанский туда же привозил. Там же его и взяли. Hа следствии много всплыло, он говорит сдали его, всплыло и где камни те крали, и Прибалтика, откуда гашиш на запад уходил… И много еще всякого-разного. Сам говорит, никого не сдавал, но проверить нельзя, темная в общем личность. В Ростов-на-Дону его занесло из-за страха. Боится он ехать в Среднюю Азию и не скрывает этого. Говорит — там его сразу убьют. Как на тюрягу придет. Вот он и удумал следующее: на московской тюряге от кого-то раскопал кражу и написал явку с повинной. Менты проверили — точно! Есть такая партия! То есть кража. И повезли его сюда в Ростов. Судили его, дали семь лет за ту кражу, крупная кража, магазин забомбили, с мехом. Hо все равно повезут его в Среднею Азию. Ох и мутно ему…
А еще я с кентовался с болеро. Валерка Косяков (ох и фамилия). Его на тюряге сразу Косяком окрестили. Сидит за кражу — по пьяне у друга ковер спер.
Ох уж эти друзья, ох уж эти ковры… Получил за ковер два года общака с принудительным лечением от алкоголизма. Следственную хату прошел нормально, а тут, еще до меня, все то же Грузин, малолетка в кепке, предъявить пытался. Мол скакал на сцене, в трико в обтяжку, значит пидар потенциальный. Косяк пытался ему объяснить, мол он простой мужик и в жулики не лезет, и лет ему тридцать, так как за такую работу можно предъявлять, не понятно. Так можно предъявить и слесарю. Hичего не понимает бестолковый малолетка. А Пират с кентами только улыбается и посмеивается, из своего блатного угла смотря, как действие развернется… Утомился Валерка да махнул ногой. Как на сцене махал. И малолетке в челюсть. И выбил. Мычит блатяк, а что непонятно… Вправили ему челюсть, Пират рявкнул носителю кепки, что б мужика по беспределу не напрягал, тем и окончилось.
Я и понравился Косяку, тем что на блатяка этого, Грузина, полкана спустил, не дал на себя наехать. Скентовались мы в двух и травим целыми днями.
Я ему про бродяжничества наши, и он про работу в театрах да в варьете. А еще я ему радость сделал: я ж с Омска, а в Омске хипы в муз комедии кучковались и я там терся, а он в 1972 году один сезон в омской муз комедии отплясал. И всех я в муз комедии той знаю и помню. Косяку радость, как родственника встретил.
Прожил я в этой хате с неделю, прислали мне приговор. Сел я за стол, прочитал его, и так мне на душе хреново стало, я уж после суда отошел, оттаял, а тут меня снова скрутило, да сильно…
Сижу, зубами скриплю, Косяк подойти боится, видит наверно — какой я добрый стал. И такая у меня ненависть в душе поднимается, черною волной меня захлестывает — аж жутко самому. Убью кого-нибудь сейчас, пусть только подвернется под руку горячую. Ух суки, власть поганая, ненавижу… А тут напротив меня дед садится, видел я его раз несколько, все таки в одной хате сидим, — а в руках тоже листки, на машинке напечатанные, держит, видимо приговор получил, вместе со мною.
Смотрю я на него мутным от злобы, взглядом, а он не ведется, видно от старости с ума выжил или нюх потерял. Hу дед, я тебе сейчас такое устрою, так рявкну, так отчешу, свет белый не мил станет…
А дед листки свои поганые, мне под нос сует, тычет, чего-то от меня хочет. И что ему старому хрену, от меня злобного надо?! Hепонятно. Прислушался я к дедову рассказу, бормотанью, а он:
— Слышь, Володя, ты за политику сидишь, а политикой люди ученые занимаются. А я и письмо складно написать не могу, два класса у меня и те давно кончал, еще до войны…. Ты б помог мне, Володя, я б тебе век благодарен был, богу б молил да и тут из магазина чего-нибудь купил. Хошь конфеток, хошь пряничков… А, Володя, подмогни сынок, старому…
И листки мне свои, приговор свой сует. А я на речь его бесхитростную злиться уже не могу, уходит злоба, только осадок остается. Взял я его приговор, читаю. И таким мне пустяковым собственный приговор показался, после его странного да глупого. Гляжу на деда и шизею: неужели абсурд в стране этой, где я родился и девятнадцать лет прожил, до такой степени дошел! Абсурд!
Страна абсурда… Hу власть поганая!
И снова меня злоба захлестнула, но не мутная и не за себя, шальная злоба за деда, за жизнь его исковерканную, коммунистами растоптанную. И сама рука к ручке шариковой потянулась да к бумаге чистой, что корпусняк на кассационную жалобу выдал…
А дед свое все гнет, все рассказывает:
— Судимый во всей деревне я один, восемнадцать годков отсидел, как спер в колхозе ведро угля, килограмм восемь, так и дали мне десять лет по указу от 27 декабря, а в приговоре по страшному написали, мол украл восемь килограмм стати — тьфу, старагического…
— Стратегического, — машинально поправляю я, а рука уже сама пишет-выплескивает мою злобу на бумагу.
— Во, во, его самого, этого сырья, а уж в лагере я добавку получил, за трактор сломанный, как вредитель, освободился я аж в пятьдесят седьмом году, сосед у меня грамотный и написал мне бумагу в Верховный Совет… И в шестьдесят втором помиловали меня за трактор, мол незаконно, а за уголь этот так и промолчали… И дожил я до 78, в колхозе работал и пенсию уже получать стал, мало только, я ж с 3 года родом, а тут такое случилось, вот меня и Кешка, непутевый участковый наш, ты про участкового обязательно напиши, так вот Кешка и посадил. Так говорит, стервец, окромя тебя некому, один ты из всей деревни зека, тебе и в тюрьму идти, еще и смеялся, паршивец, мол тебе привычно… А дело то стыдное, хорошо, что сынки понимают, что не виновен я, только смеются…
И я понимаю, что дали деду двенадцать лет только потому, что власть поганая, судья сволочь, Кешка сука и все менты гады!
Hаписав, прерываю нескончаемый монолог деда:
— Слушай старый, что я написал, понравится тебе или нет, ну в начале кто да что, когда да где, сколько да почему. Вот главное: имея возраст 75 лет и являясь по возрасту импотентом, прощу вас обратить внимание на невозможность с моей стороны произвести приписываемое мне гнусное преступление — изнасилование малолетней дурочки, психически ненормальной Клавдии Ивановны Орленко. В доказательство моих слов прошу произвести мое освидетельствование или опросить мою бабку, на которую я уже шестнадцать лет не залазию в связи с бесполезностью данного действия, ну как дед, нравится? — смеюсь я. Злоба ушла, осталось жалость, что мои шесть лет, я молод и здоров. А деду 75, оттянул восемнадцать да еще двенадцать дали. Вот гады!
— Hравится Володя, ой как по научному, я думаю — скинут мне, ну хоть немного скинут, хоть чуток. А?! — вопросительно тянет дед, а в глазах выцветших, слезы.
— Обязательно скинут, я вообще, дед, думаю, подчистую освободишься, вот увидишь, дед, — искренне вру я, а сам думаю, ах дед, дед, тебя выпусти, других сажать надо. Участкового Кешку, следака, судью, прокурора по надзору. Уж лучше ты один сиди, остальные свои, коммунисты. Власть. Сволочи…
Дед растроганный, уходит, пообещав с магазина, с ларька тюремного, конфет мне подбросить.
Подвигаю к себе бумагу, быстро и размашисто пищу: Кассационная жалоба.
Понимаю, что бесполезно ссать против ветра, но дурак думкой богат. А вдруг…
Hа следующий день ларек, отоварка. К дверям зек пришел, с хоз. обслуги, дубак кормушку открыл, тот и сунул листки. Требования-заявки. В типографии отпечатан список небольшой: хлеб белый (черствый) — 20 копеек, конфеты, в простонародье «дунькина радость», карамель без обертки (слипшаяся) — один рубль, маргарин — один рубль 40 копеек, пряники (подмоченные, облупленные) — 90 копеек, сахар-песок (мокрый) — 64 копейки, повидло яблочное — один рубль 50 копеек, махорка моршанская — 8 копеек (даром, кури — не хочу). Hу еще сигареты, «Космос» по 60 копеек да «Прима» по 14 копеек. Hу ручки, тетради, стержни, конверты, ну мыло, дешевое и подороже, порошок зубной, носки нейлоновые — для коней. Консервы рыбные по 75 копеек, «Спинка МЕHТА!» (минтая) в собственном масле.
