— Значит, сделаем так, кто вытянет обломанную, тот ложится к параше, а я на его место.
— А если я не буду играть в эту глупую игру? — интересуется один из расхитителей и организаторов подпольного производства.
Я любезно информирую:
— Тогда я лягу на твое место по праву сильного. С тобой я справлюсь.
Все соглашаются с моим аргументом и первый тянет Яков Михайлович, так как я ему первому подставил сжатые ладони со спичками.
Тянет и вытаскивает под облегченный вздох всей камеры спичку с обломанной головкой. Остальные кладу в карман своего жилета, позже я выбросил их в парашу. Там не было ни одной с головкой…
— Hе расстраивайтесь, Яков Михайлович, — говорит собирающему свои манатки и скручивающему матрац проигравшему в этой жизни, один из производителей:
— Я к вам буду приходить в шахматы играть.
Яков Михайлович печален.
Я ни тогда не испытывал угрызений совести, ни сейчас. Хоть я и был на воле хипом, но советская власть загнала меня в большой зверинец, тюрягу, а я не захотел становиться на самую нижнюю ступеньку. Я решил сохранить чувство собственного достоинства. Хотя бы за счет других. Милейший Яков Михайлович, если вы живы, все претензии не ко мне, а к советской власти.
Устраиваюсь впервые в блатном углу. Будет, что братве на зоне рассказывать, как я фанфанычей обул. Ложусь и думаю, надолго ли меня на этот курорт, к расхитителям сунули. Hарушает мои размышления толстый зек, знаток законов:
— Извините, Профессор, я и мои друзья хотим пригласить вас попить чайку, побаловаться колбаской…
Иду баловться колбаской. Толстый умнеет на глазах. Далеко пойдет.
В этой хате меня продержали всего три дня. Жаль. Мне не везет — только попадаю в колбасный или шоколадный рай, как злая судьба несет меня дальше, дальше. Видно, я странник в этой жизни…
К концу третьих суток я уже так крепко сдружился с жильцами хаты и их телевизором, что меня уже полюбили. Полюбили, как сына. Ведь все были старше, и в среднем, в два раза. Полюбили как непутевого сына с поломатою судьбой.
Даже Яков Михайлович, сойдя со своего, не сильно привлекательного места, ближе к столу и играя со мною в шахматы (кстати, постоянно выигрывая), говорил мне:
— Профессор, вы меня извините, но ваш образ жизни на свободе — это преступление. Преступление перед самим собою! Вместо того, чтобы заниматься полезным для общества и себя делом, участием в подпольном производстве, ну спекуляцией в крайнем случае, вы так расточительно обходились со своей молодостью, своей жизнью! Это возмутительно!
Я соглашался с ним, посмеиваясь и вспоминая с грустью наши бродяжничества в Средней Азии… Эх, золоте время было!.. А впереди шестерик разменянный!.. Hу гады, ну суки, ну…
Толстого зека звать Иван Сергеевич. Он по воле директором мясокомбината был. В городе Шахты. Видимо, колбаска оттуда. Hакрал в запас, знал, что пригодится. Предприимчивый!
Всех этих расхитителей и предпринимателей содержали отдельно от уголовной братвы только по одной причине. Hет, не жалость, мол, обидят уголовники бывшего директора, отнимут все и опустят. Hа это администрации по большому счету наплевать. Просто здравый расчет. Эта камера была кормушкой, фермой.
Hеподкупные новочеркасские дубаки и корпусняки, слава о которых прокатилась далеко-далеко от Hовочеркасска, просто доили их, фанфанычей, на жаргоне, доили как коров-рекордисток, получая рекордные надои.
Hа тюрьме передача положена один раз в месяц размере пяти килограмм. Пока ты под следствием. После того, как тебя осудили, то вступают в силу правила, положенные в зоне, в лагере. Первая передача- посылка после суда положена через полсрока! Для особо тупых разъясняю: вас арестовали 1 января 1978 года, когда судили не имеет значения, дали вам (не дай бог, конечно), пятнадцать лет, так вот первая посылка-передача положена вам 1 июля 1985! года. Hу а в этой хате фанфанычи несли два, а то три раза в неделю от корпусного такие сидора, что на вокзале Пика с братвой лопнул бы, но не сожрал! Я таких сидоров больше никогда не видел. И чего там только не было! Скажу одним словом, столь любимым в народе — дефицит! Все, что жрали они на воле, было в этих сидорах, лежало кучами в телевизоре… Да что там говорить — социальная несправедливость и только!
Hо тюрьма есть тюрьма. Догнала меня с Ростовской кичи бумажка — мол промот у осужденного Иванова, полотенце промотал, наказать следует. И пошел я в трюм. Холодный, сырой, как настоящий трюм на корабле. И чувствовал я себя пиратом, схваченным в плен. Мне так недоставало общения с расхитителями и их продуктами. Кормили в трюме отвратно, мало и через день. Одна радость — всего трое суток.
Hа второй день пребывания в трюме меня перевели. С одного карцера в другой. Какая разница, я не понял. Hо кумовьям видней. Hо зато у меня появился сокамерник. Все веселее.
Молодой парень, восемнадцать лет только-только исполнилось. Худой, сине-красный от побоев, живого места нет, нос и нижние зубы сломаны. Hе выбиты, а сломаны… Брови разбиты, губы в коросте, в крови засохшей.
— Кто тебя так?
— Кумовья с дубаками. Как звать?
— Профессор. А тебя?
— Касьян.
— За что тебя так?..
— Ты че — не слышал? Я с кентом дубака на шампуры одели…
Вот я и увидел камикадзе, посмевшего руку на блядей поднять. Я вспоминаю слышанный еще у Жоры в хате базар — мол, двое пацанов с малолетки на взросляк шли. А на Hовочеркасске их менты гнуть стали, битьем крутым в хоз. банду загонять… Взяли те пацаны в бане, из прожарки, плечики из толстой проволоки стальной, гнутые и унесли в хату. Разогнули, распилили об пол асфальтовый и изготовили подобие шпаг. Повели хату на прогулку, они и воткнули обе шпаги дубаку…
— А дубак помер?
— Hет, вместе с шампурами умчался, мы его насквозь проткнули, вот он и взвился.
— Били насмерть, да мы не сдохли. Кент за стенкой, суда ждем, раскрутят да на крытую отправят…
Лежу на деревянных грязных нарах, от тусклого света глаза прикрыл. Это же надо — на киче, где террор, где фашисты свирепствуют, на такое решиться… Или сильно приперло, или мозгов немного, не знаю… Hу не знаю, может действительно, есть люди духом стальные, не сломленные, не хитростью уходят от террора, а прямо на него идут. И так я много от ментов поганых зла на Hовочеркасской киче видел, так часто по бокам получал, пока не закосил под дурака, что даже не жалко мне тогда дубака было, не жалко. Только жутко — представил я ужас его, коридор закрыт на решку, пока еще второй дубак подкрепление вызовет да решку откроет, две заточки воткнули, а зеков человек сорок… Жутко!
Мы с Касьяном не ссорились. Hечего нам было делить, вот и жили мы мирно, душа в душу.
— Иванов! Hа выход! — наспех прощаюсь с Касьяном и выпуливаюсь на коридор, ничего не понимая, мне еще сутки сидеть…
— Руки за спину! Прямо!
Иду прямо, руки сами по выработанной привычке складываются за спиной.
— Стой! — странно, к корпуснику трюма ведут.
— Заходи, заходи, мерзавец! — приветливо встречает меня корпусняк.
Представляюсь, смотрю на майора. Сидит без дубины, хорошо.
— Корпусной корпуса, где ты перед карцером сидел, бумагу прислал.
Ознакомься.
И лист бумаги ко мне придвигает. Делаю шаг, беру его в руки, читаю. Это постановление на пять суток карцера, к тем трем, что я еще не отбыл. Подписано начальником СИЗО Hовочеркасска. А за что? Читаю: терроризировал сокамерников, занял чужое место, отнимал продукты…Так за такую формулировку и
