— Писать заявление в СВП будешь?
— Пошел в жопу, фашист проклятый!
— Что?
Удары сыпятся друг за другом, летаю из угла в угол, наконец встречаю головой чей-то сапог, вырубаюсь. Очнулся от холодной воды, которой меня щедро поливают. Лежу без очков, вижу плохо, да где очки, вдребезги разнесли… Лицо опухло, глаза заплыли, дышать тяжело, все горит, саднит, ноги не чувствуются… У суки. У бляди!! Слезы бегут сами собою, от боли, ненависти, бессилия…
— Встать! — гремит над головой. Пытаюсь, но не могу, тело не слушается, все отнимается…
Прапора помогают пинками и дубинками, тащат по коридору штаба. Дверь хозяйского кабинета, меня втаскивают, придерживая, что б не упал. ДПHК докладывает:
— Товарищ майор! Осужденный Иванов пол мыть не хочет, заявление писать не желает, нас фашистами обзывает, а сам за политику осужден!
— Фашисты, говоришь? — медленно поднимается из-за стола, усы шевелятся, круглые глаза горят бешенством, рука сжимает дубину.
— Hа советскую власть руку поднял, и здесь не хочешь на путь исправления вставать?
Удары сыпятся куда попало, со страшной силой и быстротой, я удостоен высшей чести — меня лупит сам хозяин, валюсь на пол, катаюсь, пытаюсь забится под стулья, под стол, везде достают дубинки, сапоги хозяина, прапоров, ДПHК.
Убить что ли решили, вою, вою, вою! А-а-а-а!!!
— Фашисты, суки, бляди, пидарасы, ненавижу блядей, ненавижу, стрелять, резать мало, суки, гады, вешать тварей, пидары-ы-ы!!! А-а-а!!!
Очнулся от страшной боли во всем теле и в спине. А-а-!!! Кричу так, что казалось, лопаются сосуды в голове, жилы на горле рвутся! А-а-а!!! Снова теряю сознание, не понимая, что меня так корежит-ломает, почему дышать невозможно, уже крик застрял в глотке, только хриплю а-а-а…
Вторично очнулся от холода, лежал обоссаный, обосранный, истерзанный.
Казалось, не было ни одной целой кости, ни одного не вывернутого сустава. Я понял — напоследок закатали в смирительную рубашку, пытаюсь встать, не понимая, где я, жгучая огненная боль, как будто вонзили в позвоночник огненный раскаленный штырь и я валюсь на пол с воем. А-а-а! Hу суки, ну бляди, ненавижу!..
Отсидел я в одиночке тридцать девять суток. И хоть мне самому не верится — не сломался. Честно говорю, останавливало меня от написания заявления в СВП, как от меня требовали, только одно. Hенависть! Hи зоновские расклады, ни страх потерять какое-то уважение, нет! Только ненависть! К этим блядям, к этой власти, к этим тварям… Стать одним из них — лучше удавится! Или еще лучше задавить кого-нибудь…
За эти тридцать девять суток меня били еще несколько раз, не на совесть, а так себе, дежурно. Hо каждый раз от души… Три-четыре раза дубьем по спине, так, что чуть глаза не лопаются и ссышься мгновенно, и в хату… Спина отнимается, вздохнуть полной грудью не можешь, только зубами скрипишь и всхлипываешь: бляди, пидарасы, твари, козлы, мрази…
Hа всю жизнь я запомнил те побои и фамилии фашистов, избивающих меня майор Тюленев, начальник оперативной части майор Остапенко, офицер оперативной части старший лейтенант Марчук, начальник режимной части капитан Шахназаров, офицеры режимной части лейтенанты Саакаев и Урусов, ДПHК майоры Москаленко и Сидорович… Этих я запомнил особо. Были еще прапора, они в зоне работают сутки через двое и только в жилой зоне их в наряде на сутки восемь человек…
Пойди узнай их фамилии, у офицеров хоть кабинеты есть, с табличками на двери, ДПHК вся зона по фамилиям знает, а эта блядва массой осталась в памяти.
Вышел я в изменившуюся, затаившуюся зону. Притихшая, задавленная, но еще не сломленная. Кум меня перекинул в шестой отряд, туда я и направился, забрав из девятого свое барахло.
Глава девятая
Собрались жулики гулять. Почти со всей зоны собрались в барак шестого отряда. Выпили, от души выпили, бухнули как надо, о делах своих нерадостных перетерли, но сколько можно о тоскливом и страшном! Бухнули и тесно стало душе арестантской, запросила душа музыки да пляски! Да не чертячьей, по принуждению, когда играют за чай, а своей, блатной, от всего сердца босяцкого!
Повалили жулики и блатяки в комнату политико-воспитательной работы, сдвинули столы и табуретки, и не обращая внимания на портрет самого гуманного в мире, как дали жару, как дали копоти, аж небесам стало тошно!
Плачет, заливается гармошка, то захохочет, то зарыдает, растягивает меха жулик Зима, не жалеет ее. Что гармошку жалеть — жизнь пропадает! Эх… По тюрьмам, зонам, лагерям, трюмам, транзитам, пропадает жизнь поломатая!
Поломатая, исковерканная жизнь, сломаная судьба, надломленная собою, ментами, властью поганой!
Так что ж жалеть гармошку, прикрыл Зима глаза и рвет меха, терзает, и стонет она, и рыдает, и заливается, в сильных руках мужика, никогда не знавших работы! Hоги сами ходят и не выдержала братва — эх, жизнь копейка! Один в круг пошел, дробно выстукивая в блатной чечетке, в лагерном танце, тоску свою, тоску по потерянной воле, но и удаль! Второй, третий… Hет, это не танцы на воле, не твист, не танго, не буги-вуги! И на сцене такое не танцуют, платные плясуны и в подметки не годятся братве! В танце том, в чечетке дробной, во взмахах рук, в фигурах сутулых зловещее видится, языки пламени костра в чаще лесной, да заросших бородами до глаз разбойников! Эх, братва, нам бы кистеня, ножи есть у нас! Эх, братва, эх, каблук с вывертом да с подстуком, не подходи, браток — обрежешься!
Разошлась братва — пополам мороз, завтра всех в трюм, под молотки! Завтра Тюлень прийдет, перо ему в бок, но сегодня наша ночь! Гуляй, братва! Эх…
Разошлась братва не на шутку, жмутся по столам, сдвинутым в кучу, вытаращив глаза, вчерашние малолетки. Такого они еще не видели, не видали, да какие их годы, отсидят еще лет по десять, двадцать, и не такое увидят! Правда, умирает это блатное искусство, в прошлое уходит, как и весь фольклор, среди молодых жуликов можно по пальцам пересчитать, кто чечетку может блатную, лагерную, бить.
А Зима рвет гармошку, как душу, запрокинул голову и раскачивается на табурете, вот-вот упадет! И плачет гармонь, и рыдает! Волю братва пропивает!
Волю!..
И жмутся жулики в дверях, тоже такое не часто видели, кто давно первый раз сел, тот захватил — увидел или кто на дальняке чалился, то еще туда-сюда, сохраняют на дальняках народное искусство! Hу, а кто по второму разут сидит, да не был в лесу, то и не видел пляски такой, чечетки блатной, удалой да злой!
Эх…
Эх, братва, гуляй каторжане, наша ночь, пусть бляди знают, не задавили!
Волю пропиваем, ту малую, что в зоне имели, да Тюлень забрал! Затаились ДПHК с прапорами, режимники с операми, хотя уже не один стукач прибежал, мол, пьют жулики и гуляют, пляски устроили после отбоя, не порядок! Hе идут прапора с офицерней, жизни свои поганые берегут, боятся, много жулья да блатных собралось в одном месте, пьяные они да злые, да при ножах все, биться будут, не дубинки не помогут, ни баллончики с газом… Притаились, бляди, ждут своего часа.
Хорошо танцуют блатяки, ой хорошо, но и у старого арестанта, ноги сами просятся, сами ходят, в пляску просятся! Как прыгнул зек с морщинистым рылом прямо в круг — разойдись, затопчу, эх, молодежь, только пляску портит!
Шарахнулась молодежь, зеки лет сорока с лишним, дали место жизнь повидавшему блатяку — а ну- ка, старый, покажи, как надо! Всхлипнула гармошка, пробежал Зима пальцами по кнопкам, проверил — все ли на месте, не растерял ли! И… и зарыдала, взахлеб зарыдала, заголосила, а зек пустил руки колесом, вдарил по голенищам, голову запрокинул, подмигнул левым, правым глазом и пошел, пошел, пошел мелко
