орангутанга в пьесе «Жако, или Бразильская обезьяна». Театр-цирк просуществовал, увы, недолго, тонная столичная публика к нему быстро охладела. Но, Инночка, хотите — верьте, хотите — нет, привидения цирковые остались! театральный домовой все помнит, все! мечтания призраков об арене, джигитовке, ловкости рук, бразильской обезьяне, конских крупах витают в воздухе Мариинки, витают! Не зря певица Смирнова, прима пятидесятых, в «Орлеанской деве» при полном вооружении из-за кулис верхом на настоящей лошади появлялась. Кстати, лошадь-то брали цирковую, пения, зрительного зала, музыки и аплодисментов не боявшуюся. Чует мое сердце, когда-нибудь сбудется мечта, постепенно, Инночка, потихоньку, сперва мальчики балетные станут то ли как драгуны, то ли как кавалергарды, конники, то ли чистые в людском образе жеребчики; а там, глядишь, упадет из-под купола арена, услышат радующиеся стены «Ап!» или «Алле!» — и вернется все на круги своя.
Тут взобрался он на соседний (с ножками, но без крышки) черный «Блютнер», на струнах сделал стойку на голове и растаял, едва открыла я глаза, сменив на внешний внутренний взор свой.
Когда в девяностые годы двадцатого века, к возмущению и ужасу заядлых театралов, половецкие пляски стали исполняться в костюмах а-ля «Звездные войны» Спилберга, акробаты да брехтовские персонажи трехгрошовее оперы повадились изображать ультрасовременные трактовки классического репертуара (при этом модные критики с презрением развенчивали любителей «старья», балетоманов с меломанами, сообщая «старым дуракам», что они-де «мастурбируют на пыль»), я, к удивлению знакомых моих, воспринимала метаморфозы бестрепетно, говорила, что вскорости — ждите! — посреди партера возникнет арена с опилками и на нее шпрехшталмейстер выйдет величаво. «Неужто и
Глухое беззвучное время обитало на обочинах дорог, закрытых для меня невидимыми шлагбаумами.
Полыхнуло всем нам с Припяти, не то что звуком или вспышкою света (того света, надо полагать), но концом света как таковым. Другая земля проворачивалась вокруг оси, другое небо раскинуло плащ-палатку над нами. Иные облака поливали нас иными дождями, заметали иными снегами, посыпали главу пеплом всей периодической таблицы Менделеева.
Другие люди возникли в этом другом мире, мутанты, что ли; похоже, они плохо различали оттенки цветов, были бесчуты, подслеповаты либо подуздоваты, их надо было шарахать громоподобной музыкой попсы, очаровывать анилиновыми красителями, опаивать коноплей. Меня поразила статья о том, что наркоманам все, кто ругал их зелье, казались монстрами, уродами, саблезубыми звероящерами; тогда как наркодилеры в их помраченном сознании помавали розовыми крылышками и кивали златокудрыми гламурными башками с мыльных упаковок.
У мутантов, возможно, повторялись эпилептические разряды в височных долях, заставляющие благонамеренных клерков и филистерских дам после микроинсульта изъясняться матом отборным; от школьников до политиков выражались все; помнится, Чехов писал о компании работяг, встреченных им в путешествии на Сахалин, — мол, едва эти люди вошли, стало казаться, что у всех предметов вокруг есть мать.
Фашиствующие юнцы, беспризорные малолетки, выросшие, точно грибы после ласкового атомного дождя, толпы ворюг собирались в прайды, подобные прайдам помешавшихся чернобыльских кур, нападавших, как известно, на лис и волков (вострились клювы и когти с атомным квохтаньем, хищники, поджав хвосты, драпали почем зря, зрачки в точку, шерсть на загривке торчком).
Сын мой уже несколько лет жил в Германии, нищета ненадолго отступила (я только что продала дачу бойкому жулику, собиравшемуся возвести на месте моего домишки нечеловечески страхолюдный аккуратненький тюремок), отступил и страх перед тем, что на юге поезд могут обстрелять, рельсы подорвать; и я поехала на две недели к друзьям в Феодосию.
В первую ночь в поезде под стук колес после двадцатилетнего отсутствия пришел в мой сон Абалаков.
Я перемещалась сквозь теплую пыль Туркестана и увидела его проездом. Он стоял на обочине, одетый как красноярские столбисты, в брезентовой шляпе, непременных калошах, с рюкзаком. Видимо, я видела его, как видели древние греки своих героев: на пике жизни, в сиянии славы.
Он был молод, загар позолотил лицо и руки, он улыбался сияющей улыбкой, светились против света желтые волосы, выгоревшие на висках, алели уши. В нем самом был свет, неистребимое счастье бытия, природная уверенность победителя, и не было на свете гор, на которые не мог бы он взойти.
Он помахал мне рукой.
За ним, вдали, за пропыленной дорогой, за зеленеющей долиной с дувалами, крышами, цветущим миндалем, карагачами кишлаков, стояли цепи вершин, охристые, серые, увенчанные снегом и льдом акмеистические высоты.
Я проснулась, все соседи по купе уже пили чай, звенели ложечки в стаканах, таял изменяющий ток поля времени хрестоматийный рафинад.
Я вышла в коридор.
В вагонном окне плыл долгожданный пейзаж юга.
Сначала — море до горизонта.
Потом полоска песка, прибрежная пляжная полоса вдоль узкого перешейка, по которому мчался наш поезд.
И наконец увидела я двух бегущих по этому песку детей, мальчика и девочку, с бумажными змеями, поднятыми струями воздуха на крыло в голубом приморском эфире: у мальчика — большой белый конверт, у девочки — белая бабочка с буквами на крыльях.
Я бежала по вагону, перебежала в соседний вагон, поезд уходил, поворачивал, я уже не видела детей, осталась только параллельная рельсам полоса влажного мелкого песка, обрамленная водою отмель отлива. Я готова была рвануть стоп-кран, выскочить из поезда, бежать обратно к детям; зачем? я не знала, кто они — внуки Студенникова, дети его знакомых, их внуки? Сумасшедшая бабушка, полоумная тетушка, дурдомовское видение из остановившегося состава, я бы их только напугала, да мне и нечего было бы им сказать.
Но я знала своим неблагоприобретенным знанием, что они потому и бежали сейчас здесь с леерами своих великолепных летунов в звенящих от ветра руках, что много лет назад я не пошла на спектакль с ало-золотыми декорациями, исчезла, растворилась в небытии маленькая незначительная бытовая сценка в вестибюле для курильщиков, не дрогнули брови и губы Студенникова, когда, ломая спички об истрепанный спичечный коробок с бедуином на верблюде (а спички гасли одна за другой), не сказал он мне севшим и чуть дрогнувшим на первом слове глухим любимым знакомым голосом:
— С кем-то путаю? С кем я могу спутать тебя? Ты — рыжая, других таких нет.
