Идальго де Сиснерос меняет курс
Незадолго до начала франкистского мятежа в руки мадридской полиции попал список четырнадцати военных республиканцев, которым правые угрожали расправой. И это оказалось не пустой угрозой. Вскоре капитан Фараудо, фамилия которого открывала список, был убит около своего дома выстрелом в спину. Еще через несколько дней был убит командир особой группы «Гвардиа де Асальто» лейтенант Кастильо — второй по порядку в списке.
Четвертым в этом списке значилось звучное аристократическое имя дона Игнасио Идальго де Сиснероса, известного испанского летчика, в недалеком будущем — командующего республиканской авиацией, оставшегося на этом посту вплоть до последних трагических дней поражения республики.
Мемуары Сиснероса{7} — книга интересная во многих отношениях.
Мы знаем немало хороших книг, написанных советскими людьми — участниками испанских событий 1936–1939 годов, — от блестящего «Испанского дневника» Михаила Кольцова до умных и содержательных записок адмирала Кузнецова, генерала Батова, маршала артиллерии Воронова. Однако при всех неоспоримых достоинствах этих книг их написали люди, впервые увидевшие Испанию во время гражданской войны. Они не прожили в ней всю жизнь, а пришли в трудную для испанского народа пору из совсем иного мира. Записки Сиснероса — едва ли не первый появившийся в русском переводе рассказ «изнутри», рассказ коренного испанца, для которого события гражданской войны — далеко не единственное, что он видел в своей стране и знает о ней.
В начале мемуаров мы знакомимся с молодым испанским аристократом, интересы которого начинаются с карт, выпивки, женщин, корриды, — и можно было бы сказать, что на этом они и кончаются, если бы не авиация, которой Сиснерос был предан всей душой с юности и до конца своих дней.
А с последних страниц книги на читателя смотрит вдумчивый, много повидавший и многое понявший человек. Опытный воин и опытный летчик. Коммунист и член Центрального Комитета Испанской компартии. Политик, нашедший в себе душевные силы, чтобы оторваться не только от образа жизни и круга воззрений своей молодости, но и (что, наверное, еще труднее) от многих друзей, учителей, даже родных.
И при всем том невозможно найти в книге какое-то определенное место, в котором один из этих очень разных человеческих обликов сменялся бы другим. Переход происходит постепенно, незаметно — словом, так, как это чаще всего бывает в жизни. Излишне говорить, насколько это повышает ощущение достоверности записок Сиснероса.
С большим человеческим мужеством пишет Сиснерос о себе, нигде не впадая в грех приукрашивания собственной персоны. Это проявляется и в таких мелочах, как неоднократные напоминания о тщеславии и стремлении «показать себя», присущих ему в юности. Проявляется и когда речь заходит о вещах, несравненно более серьезных.
Вот молодой летчик Сиснерос участвует в колониальной войне в Марокко: «Мишенями нам служили главным образом базары и населенные пункты... Я совершенно не задумывался над тем, что, сбрасывая бомбы на дома марокканцев, совершаю преступление... Наоборот, я считал это своей обязанностью и долгом патриота». И далее: «...я получил задание, давшее мне постыдную и печальную привилегию быть первым летчиком, сбросившим с самолета бомбы с ипритом... Должен признаться, мне ни на секунду не приходила в голову мысль о подлости или преступности полученного задания. Внушенный нам образ мыслей определил ту потрясающую естественность, с которой мы совершали подобное зверство... Сколько же потребовалось лет, чтобы понять, какое чудовищное преступление мы совершали, сбрасывая бомбы с отравляющими газами на марокканские деревни!»
К счастью, эта варварская бомбардировка оказалась безрезультатной — газ, содержавшийся в бомбах, улетучивался при взрыве и не приносил вреда. Но, независимо от этого, как много ассоциаций из времен существенно более поздних вызывает нарисованная Сиснеросом картина!
С не меньшей откровенностью рассказывает Сиснерос и о том, как, в сущности, почти случайно примкнул он к революции. В самом деле, ждать такого поворота от человека, чьи друзья и родственники «всегда считались союзниками церкви, карлистами или альфонистами, одним словом, крайне правыми», вроде бы никак не приходилось. Сиснерос рассказывает, как, оказавшись случайным свидетелем спора нескольких офицеров в кабаре, он высказал мысли, некогда услышанные им от республиканцев, главным образом потому, что монархист, участвовавший в споре, «действовал на нервы своей глупостью». Когда же через несколько месяцев участники антимонархического заговора, всерьез принявшие Сиснероса за «своего», обратились к нему с предложением примкнуть к заговору, он согласился почти исключительно потому, что: «...мои друзья из-за своего легкомыслия и неосведомленности рассчитывали на меня и теперь будут думать, будто в решающий момент я струсил и бросил их. Эта мысль брала верх над логическими рассуждениями по поводу абсурдности моего участия в подобной авантюре. Я ей даже не сочувствовал...»
Случайность? Да, в общем, конечно, случайность — и в то же время не только она!
Многие черты характера и всего личного облика Сиснероса заставляют думать, что, не примкни он к заговорщикам в тот раз, все равно рано или поздно он нашел бы свое место среди республиканцев, вместе с испанским народом, против франкистов.
С юности он дружил с людьми, чрезвычайно далекими от аристократии, — с «безрассудным человеком и ярым республиканцем» Черепичником, с семейством плотника и прачки Фуэнтес, с сыном управляющего Матео Льерена, который «с самого детства симпатизировал республиканцам, хотя в его семье все были карлистами». Вынужденный присутствовать при расстреле солдата, молодой офицер Сиснерос воспринимает эту сцену как «жестокое и отвратительное зрелище». Столкнувшись впервые с расовой рознью, он воспринимает ее с удивлением и неприязнью.
Когда солдаты испанского Иностранного легиона, захватив позиции марокканцев, сбрасывают пленных со стометровой скалы в море, Сиснерос — единственный из многих, наблюдавших эту расправу, активно (впервые активно!) реагирует на увиденное. Он тут же сообщает по радио командованию о свершившемся и заканчивает свое донесение словами: «Подобные дела бесчестят всю армию».
Постепенно в его сознании начинает возникать протест и против, казалось бы, достаточно невинных проявлений нравов сильных мира сего. Рассказывая о том, что на трибунах арены для боя быков в Севилье имелись специальные, особо комфортабельные и особо обслуживаемые места для «избранных членов общества», Сиснерос восклицает: «У публики это не вызывало ни малейшего протеста. Невероятно, до чего укоренилось в нас барство! Я тоже пользовался этими
