Индеец не замедлил появиться и выразил несказанную радость по поводу возвращения еще одного камня из числа пропавших семейных реликвий. Выслушав рассказ Кортеса о том, как изумруд оказался у него, Сикотепек попросил, чтобы дон Эрнан возвратил ему все камни, на что Кортес ответил ему так:
— Мне жаль отказывать вам, но изумруды должны еще некоторое время побыть у меня. Я не могу немедленно отдать их вам — ведь если все же состоится суд над теми, кто совершил эти преступления, то эти камни станут важным вещественным доказательством. Хотя, по правде говоря, у меня все меньше надежд на то, что справедливость когда-нибудь восторжествует.
Сикотепек не нашел, что возразить, и, оставшись в Койоакане, получил в свое распоряжение достойные покои во дворце Кортеса по соседству с Куаутемоком. Это дало повод злым языкам повозмущаться, что злостный преступник, повинный в гибели многих испанцев, разгуливает на свободе и пользуется особым покровительством губернатора.
Несмотря на присущую ему надменность, Сикотепек покорился Кортесу, однако под предлогом того, что он все еще пытается отыскать убийц отца и брата, индеец время от времени исчезал на несколько дней, и никто не знал, где он бывает. Что же до губернатора, то ему было достаточно держать Сикотепека подле себя. Отлучки индейца его не беспокоили, более того, он смотрел на них благосклонно, считая, что чем меньше времени проводит Сикотепек среди испанцев, тем лучше: слишком многие его ненавидели, и столь сильно, что дело вполне могло дойти до рукоприкладства.
Глава XXII,
Дворец в Мехико еще не был достроен, и Франсиско де Гарай, прибыв в лагерь Кортеса, попросил у губернатора разрешения поселиться у Алонсо де Вильянуэвы, одного из самых знатных сподвижников дона Эрнана.
— Дон Алонсо — мой добрый друг, — пояснил Гарай, — я познакомился с ним, когда вы отрядили его на Ямайку закупать лошадей для ваших экспедиций. Он приглашает меня остановиться у него.
— Его приглашение весьма кстати, — отвечал Кортес, — поскольку дворец в Мехико все еще строится, а в нашем лагере в Койоакане слишком много народу, так что здесь у меня не получилось бы оказать вам такой прием, которого заслуживает ваша милость.
У Алонсо де Вильянуэвы Гарай и познакомился с Памфило де Нарваэсом, получившим разрешение Кортеса возвратиться из своей ссылки в Веракрусе и переехавшим в Койоакан.
Первая их встреча была не слишком теплой: побежденный капитан питал надежды, что Гарай сумеет сделать то, что ему самому оказалось не под силу, а именно победить Кортеса. И был очень разочарован. Поэтому Нарваэс, который постоянно носил черную повязку на месте потерянного глаза — напоминание о стычке с Сандовалем, — принялся упрекать Гарая, что тот сдался на милость Кортеса, даже не попытавшись дать ему бой.
— Только великий военачальник мог со столь немногочисленным войском завоевать огромные земли, принадлежавшие индейским королевствам, — заявил ему Гарай, отдавая должное заслугам Кортеса.
— Да, вы правы, ему нет равного ни в Индиях, ни в самой Испании, ни в Италии, и его подвиги останутся в веках, о нем будут вспоминать, как вспоминают Карла Великого или Юлия Цезаря, — отвечал Нарваэс. Хоть он и затаил злобу на Кортеса, но при всем том постоянно расточал в его адрес льстивые речи, словно был самым верным и преданным его вассалом. — И слава эта будет тем громче, чем больше людей будут поступать так, как вы, дон Франсиско.
— Что вы хотите сказать? — удивился Гарай.
— Я говорю, что слава полководца только возрастает, если победы даются ему без боя, без жертв и разрушений: погибших нет, асьенды целы, войско не несет потерь, совсем напротив, оно лишь укрепляется — ведь солдаты и капитаны неприятеля присоединяются к армии победителя. Так и произошло с вами: вы проиграли войну не на поле боя, а попав в ловушки, расставленные законниками. К вящей славе Кортеса, вы добровольно вручили ему свою шпагу, даже не скрестив ее со своим противником. Я-то, по крайней мере, хоть и понес тяжкое поражение, лишившись всего, что имел, но все же сумел сохранить свою честь, ибо проиграл как настоящий воин, в открытом бою с достойным противником.
Гарая больно задели эти упреки, которые он счел несправедливыми. Он вовсе не сдался без боя, отдав своих людей победителю, как пытался это представить Нарваэс.
В его войске начался мятеж, многие дезертировали, и произошло это еще до того, как он отправился в Койоакан к Кортесу. Кроме того, Гарай, в отличие от Нарваэса, прибыл в Новую Испанию по собственной воле, не подчиняясь ничьему приказу, и был принужден склониться только перед волей императора, который запретил посягать на земли Кортеса. Гарай не посчитал нужным смолчать и с присущим ему изяществом выражений так ответствовал своему собеседнику:
— Не стоит пытаться сравнивать несравнимые вещи, сеньор Нарваэс. В моем случае речь шла о необходимости подчиниться королевскому приказу, а в вашем, насколько мне известно, — о нерешительности и неумении вести военные действия: право же, странно, как вы, находясь во главе столь внушительного войска, позволили Кортесу при помощи самого нехитрого маневра захватить ваш лагерь.
Но, несмотря на эту стычку, в отношениях двух капитанов в конце концов воцарился мир, и они сделались союзниками. Губернатор Ямайки прекрасно понимал, что горькие слова его нового приятеля были для него единственно возможным способом выразить свою досаду и обиду, усугубленную тем, что Кортес запретил ему отныне покидать Койоакан.
Гарай искренне сочувствовал незавидному положению Нарваэса, который, будучи богатым человеком, известным и в Кастилии и на Кубе, где дожидалась его супруга, не имел возможности покинуть Новую Испанию и насладиться всеми милостями, которыми богато одарила его судьба. Впрочем, Кортес следил за тем, чтобы дон Памфило ни в чем не испытывал нужды. За счет губернаторских щедрот он, как настоящий гранд-сеньор, жил на широкую ногу — в отличие от тех скромных капитанов, что разгромили его войско, с которым он явился в эти края.
В беседах с Гараем Нарваэс постоянно вспоминал о своей дорогой супруге, Марии де Валенсуэле, о своих копях и об асьенде со множеством индейцев, так что в конце концов Гарай проникся таким сочувствием к его страданиям, что решился ходатайствовать о нем перед Кортесом, чтобы тот позволил несчастному вернуться домой.
Однажды поздно вечером, за ужином, на который Кортес пригласил своего будущего родственника, аделантадо столь трогательно обрисовал печальное положение Нарваэса, что дон Эрнан смягчился и пообещал отпустить его.
— Пусть благодарит вас, а не меня, — возразил Кортес, когда Гарай принялся восхвалять его великодушие. — Только из уважения к вам я отпускаю его, несмотря на то что он явился сюда с Кубы с самыми недостойными намерениями.
Итак, в самом начале декабря месяца 1523 года от Рождества Христова губернатор призвал к себе дона Памфило де Нарваэса и, вручив ему две тысячи песо золотом на расходы, дал разрешение возвратиться на Кубу или в Испанию, в зависимости от его желания. Нарваэс, который уже узнал от Гарая о решении Кортеса, рассыпался в благодарностях. Неизвестно, был ли он больше рад обретенной свободе или же пожалованному золоту: хотя он был человеком богатым, но в Новой Испании у него не было за душой ни гроша и жил он только от щедрот Кортеса. Нарваэс не стал медлить, ибо справедливо полагал, что здешний климат не идет на пользу его здоровью, и, сердечно простившись со своим заступником Гараем, поспешил сесть на корабль, отплывавший из Веракруса на Кубу.
Гарай нередко посещал Кортеса, чтобы обсудить с ним общие дела — предстоящую свадьбу их детей, а также экспедицию к северу от реки Пальмас, на земли, которые он получил согласно их договоренности. Для этого похода Кортес пообещал дать ему подкрепление из своих солдат и капитанов, поскольку Гарай потерял немало людей, дезертировавших из его отряда: некоторые поступили на службу к Кортесу, надеясь разбогатеть, другие же в поисках удачи рассеялись по землям, населенным индейцами.
На Рождество оба посетили утреннюю мессу в новом храме в Мехико, переделанном из бывшего главного святилища Тлателолько. После мессы они отправились завтракать. Гарай не подавал виду, что
