– Вот увидишь, я сожгу все эти мерзкие бумажки, – не унималась донья Франсиска. – Пусть пропадут пропадом всякие путешествия и тот гнусный пес, который первый их выдумал! Ты бы лучше подумал о спасений своей души, ведь в конце концов ты же не ребенок. Что за наказание, святый боже, что за человек!
На этом все и кончилось. Я находился тут же поблизости, но теперь уж не припомню, выместила ли хозяйка свою злость на мне, лишний раз доказав прочность моих ушей и ловкость своих рук. Дело в том, что подобные ласки повторялись настолько часто, что нелегко вспомнить, получил ли я тогда свою порцию или нет. В моей памяти запечатлелось лишь то, что дону Алонсо так и не удалось, несмотря на удвоенную любезность, смягчить сердце своей дорогой половины.
Да, я забыл сказать о моей молодой хозяюшке. В тот день она была необычайно грустна, потому что сеньор Рафаэль Малеспина не явился на свидание и даже не прислал записочки, хотя я беспрестанно бегал на площадь в надежде встретить его посыльного. Наступила ночь, и печаль Роситы еще больше усилилась: до следующего дня она уже не могла свидеться со своим суженым. Но вдруг, когда все уже спустились к ужину, у входной двери раздался громкий стук. Я бросился открывать: это был Малеспина. Мне подсказала это моя неприязнь к нему.
Он стоял на пороге и встряхивал свой насквозь промокший под дождем плащ. Всегда, когда я вспоминаю Малеспину, он предстает предо мной именно в этом виде. По правде говоря, это был истинно красивый юноша с благородной осанкой, легкими, свободными движениями, приветливым взглядом, несколько суховатый и сдержанный в обращении, но неизменно вежливый и учтивый, хотя с налетом чопорности, как и подобает отпрыску старинной дворянской фамилии. В тот вечер на нем был темный сюртук, короткие штаны, изящные туфли, мягкая португальская шляпа и дорогой шерстяной плащ на шелковой подкладке – самый модный наряд сеньорито той эпохи. Сразу было видно, что Малеспину привело весьма серьезное дело. Он прошел прямо в столовую, и все изумились, увидев его в столь поздний час. Росита от радости сперва даже не сообразила, что этот неожиданный визит не был простой любезностью.
– Я пришел проститься, – сказал Малеспина. Услышав это, все замерли, а Росита стала белее бумаги, на которой я пишу; потом она вдруг покраснела как маков цвет и тут же снова побледнела как смерть.
– В чем дело? Куда это вы уезжаете, сеньор дон Рафаэль? – спросила донья Франсиска.
Мне кажется, я уже говорил, что Малеспина был артиллерийским офицером: он служил в гарнизоне Кадиса, а в Вехере находился временно.
– Эскадра нуждается в экипажах, – продолжал молодой офицер, – и уже отдан приказ всем явиться на корабли. Полагают, что сражение неизбежно, а на большинстве наших кораблей нет артиллерийских офицеров.
– Святые угодники! – ни жива ни мертва, воскликнула донья Франсиска. – И вас тоже берут? Этого еще не хватало! Но вы же сухопутный офицер. Скажите им, пусть сами расхлебывают кашу, которую заварили, а если у них нет людей, пусть поищут! Нет, право, надо же что придумали!
– Но позволь, жена, – робко возразил дон Алонсо, – разве ты не видишь, что необходимо…
Больше он ничего не успел сказать, ибо донья Франсиска, чувствуя, что чаша ее терпения переполнилась, обрушилась на все испанские вооруженные силы.
– Ты все считаешь прекрасным, когда дело идет о твоих проклятых кораблях. Но кто, какая нечисть, посылает во флот сухопутных офицеров? Что бы там ни говорили, это проделки господина Бонапарта. Никому из наших не придет в голову подобная чушь. Вы, друг мой, должны пойти и сказать, что собираетесь жениться. А ну-ка, – повернулась она к своему супругу, – напиши Гравине, что молодой человек не может ехать с эскадрой.
Увидев, что муж лишь пожимает плечами, считая ее возражения слишком наивными, донья Франсиска продолжала:
– Боже мой, ну на что ты только годен! Будь я мужчиной, я мигом бы слетала в Кадис вызволить вас из беды!
Росита не проронила ни слова. Я внимательно следил за ней и видел, что она глубоко потрясена этой сценой. Она не спускала взора с жениха, и если бы не боялась нарушить приличия, то наверняка разразилась бы рыданиями, чтобы хоть немного облегчить свое горе.
– Все военные, – промолвил дон Алонсо, – рабы своего долга, и в данный момент отечество требует, чтобы этот юноша отправился его защищать. В ближайшем сражении он покроет себя неувядаемой славой и увековечит свое имя, совершив великий подвиг, который войдет в историю и послужит примером для грядущих поколений.
– Да, да именно, именно, – передразнила донья Франсиска высокопарный тон, каким дон Алонсо произнес свою речь. – А зачем все это? Да затем, что так заблагорассудилось трутням из Мадрида. Пусть они лучше сами постреляют из пушек и повоюют… А когда вы уезжаете?
– Завтра. Увольнительную уже отобрали и велели немедленно явиться в Кадис.
Мне не хватает слов, я не в состоянии описать те чувства, которые отразились на личике моей юной госпожи, когда она услышала эти слова. Жених и невеста переглянулись, и вокруг надолго воцарилась гнетущая тишина.
– Я этого не перенесу, – тяжко вздохнула донья Франсиска. – Чего доброго призовут всех штатских, а то, может, и женщин в придачу… Боже правый, – возвестила она с видом прорицательницы, устремив глаза в потолок, – я не хочу обидеть тебя, но пусть будет проклят тот, кто выдумал всякие там корабли и мерзопакостное море, где они плавают, и да будет трижды проклят тот, кто первым выдумал пушку, которая так ужасно грохочет и убивает ни в чем не повинных людей.
Дон Алонсо вперил взор в Малеспину, надеясь хоть у него обрести защиту от столь тяжких оскорблений, нанесенных благороднейшему роду войск, и печально произнес:
– Хуже всего то, что кораблям недостает вооружения, и было бы непростительным…
Марсиаль, стоявший в дверях и слышавший весь этот разговор, дрожа от нетерпенья, вбежал в комнату, крича на ходу:
– Какое там недостает! У «Тринидада» сто сорок пушек, из них тридцать две – тридцать шестого калибра, тридцать четыре – двадцать четвертого, тридцать шесть – двенадцатого, восемнадцать – тридцатого и десять мортир – двадцать четвертого калибра! На «Принце Астурийском» сто восемнадцать пушек, на «Санта Анне» сто двадцать, на «Громовержце» сто, на «Непомусено», на «Святом»…
