проносится царь Соломой с несчастным Гарибэ, призвавшим Дьявола.
— У каждого своя мечта, — говорит Бестеги вполголоса. — Вот, например, Рамирес, которого я приютил и потом потерял. Он был незрячим, а стремился дойти до самой Барселоны и до Мадрида. У каждого своя мечта, свое безумие. И я такой, да и вы тоже, когда сочиняете все эти истории с дорогами, с электричеством и стройками.
Ветер с такой яростью рвет дверь, что она того и гляди соскочит с петель. Это песнь одиночества. — Бестеги прислушивается, наклоняется к золе. Он ест каштан и отхлебывает глоток вина. Слегка опьянен, он говорит как-то по-детски:
— Я все вспоминаю старого Помареда.
— Которого?
— Деда Бертрана — того парнишки, который увидел город в озере. Старик был помешан на прививках. Он и меня обучил. Если ему на глаза попадался дичок, он тотчас принимался за него, стараясь заставить его давать плоды, то есть полезные плоды. Старик знал это дело, как никто, но он знал и все прочее, что нужно горцу, — о почве, о ветре, о погоде, о луне. Любое дерево, к которому он приложил руки, оживало и плодоносило — да еще как! Все в округе наперебой звали старика к себе: ему показывали сад и просили привить деревья. У него были искусные пальцы, он умел отобрать нужный росток. Я думаю, он мог бы привить ветку к камню. Он умер, и некому его заменить.
— Но ведь он был человек, а не волшебник.
— Таких умных рук ни у кого теперь нет.
— Этот человек умело обращался с прививальным ножом и хорошо знал строение дерева. Этому можно научить и других.
— В ваших школах вы этому не научите.
— Почему же, можно обучить и еще лучше. Ведь он был не маг, а земледелец. Это был человек, а человек — не животное. Животное неспособно привить добрые плоды. Вот вы говорили о слепом Рамиресе… Сколько есть на свете животных, все они зрячие, но он видел острее их, ибо он мыслил. Кто слеп, Модест? Слепы деревья, камни, вода, огонь, кожа. Вещи не могут думать. У Рамиреса не было глаз, но он сумел преодолеть эту гору и явился к вам в дом.
— Какой вы чудак! В тот раз люди вели его за руку. А вот когда он остался одни, медведь и одолел его.
— Кто знает? Может быть, слепой человек оказался сильнее зверя!
IX
За несколько недель до появления борцов Сопротивления мы провели день у Помаредов: у них резали свинью. Обычно свиней забивали много раньше, в особый праздник в конце декабря или в начале января. Но эту держали дольше: она была малорослая и тщедушная, кормили ее только желудями и каштанами, и, хотя напоследок ей давали кукурузной муки, она так и не нагуляла сала.
Супруги Помаред решили отпраздновать в этот день помолвку их сына Бертрана с Розой Сонье и пригласили нас с Модестом.
Бертран Помаред незадолго до того вернулся из плена. Это был тихий парень себе на уме. Он ухитрился пробраться в эшелон военнопленных, которых отсылали во Францию. Роза и Бертран дружили с детства, и с давних пор все знали, что рано или поздно они поженятся. До свадьбы оставались считанные недели, но, поскольку свинье подошел срок, было решено отпраздновать заодно и обручение, всем хотелось вкусно поесть и провести несколько приятных часов в эти мрачные времена.
Итак, я поднялся в Кампас рано утром в четверг и на рассвете вошел во двор Помаредов. Я хотел видеть, как будут колоть свинью. Еще издали я услышал, как скоблят котлы. Сильное пламя очага освещало порог. Бестеги был уже здесь и точил нож. Мы выпили по чашке кофе и по рюмке и вышли во двор. Холодный воздух пощипывал лицо, стоял небольшой мороз, самая подходящая погода для того, чтобы разделывать тушу.
Мать Розы Сонье, сухонькая женщина в черном, овдовевшая несколько лет назад, несла таз для крови. Она сказала, что свинья всю ночь повизгивала, словно чуяла близкий конец.
Бестеги приготовил нож, свинью опрокинули в корыто. Когда свинья замерла в наших руках, Модест точным ударом вонзил клинок в розовое, горло. Он вытащил нож и проворно отскочил, уступая место матери Розы. Сильная струя крови ударила в дно таза. Женщина опустила его на землю и стала размешивать дымящуюся кровь.
За стол сели вскоре после полудня. Туша свиньи висела в сарае. Связки кровяной колбасы красовались на балках. Только филейная часть была отрезана от туши: ее обычно жарят с мелкой картошкой, которую специально хранят на такой случай. Хозяйка подала соленые белые грибы, сладкие блинчики и большие оладьи различной формы и, конечно, вино, которое старый Помаред раздобыл в гостиницах в долине.
Когда принесли пироги, Помаред воскликнул:
— Черт побери, господин учитель, мы уж и не ждали такого денька! Парень вернулся домой, суженая жива и здорова. Впереди свадьба. Свинья, правда, не слишком жирна, но что поделаешь! Лучше тощая свинья, чем пустая кадка для солонины! Если бы только не война, господин учитель… Будь что будет, а уж как-нибудь дотянем до конца, хоть бы сам черт тут ввязался!
Мы чокнулись, и я подумал, что черт таки крепко ввязался. Но и день и обед удались на славу. Не стоило их портить.
Роза спела “Агнца” и “Лу Буйе” и другие французские и лангедокские песни. Ее тоненький чистый голосок вился серебряной нитью в чаду старой кухни…
После шумного веселья и соленых шуток наступили минуты молчания и раздумий. День близился к концу, вечерняя синева уже коснулась гор. Когда кто-нибудь выходил, слышно было, как тонкий лед хрустит под сабо. Котлы тихо гудели. Мать Розы Сонье медленно шевелила угли. Может быть, она вспоминала мужа и жалела, что его нет рядом в такой день Бестеги задумчиво барабанил пальцами по гладкому столу. Вероятно, он вспоминал свою свадьбу.
Я принес с собой табак, и мужчины курили без перерыва. Белые завитки дыма тянулись к узким окнам и таяли в вечерней свежести. Головы отяжелели от водки, от жирной и сладкой еды, Серебряная струнка песни разгоняла подступавшую дремоту:
