ложку похлебки. Иногда эта ложка спасала человека.
— Неужели они не могли дать ему больше?
— Вряд ли. Еды едва хватало на то, чтобы самим не умереть с голоду. Нельзя спасать одного ценой жизни других. Им приходилось все тщательно обдумывать и рассчитывать. Впрочем, это просто пример, один из многих.
— Какой ужас! — проговорил пастух, сжимая кулаки. — А известно хоть, где находятся эти лагеря? Разве нельзя послать туда самолеты? Ведь даже разбомбить эти лагеря будет лучше для этих несчастных!
Бенуа затянулся из трубки и, нагнувшись к англичанам, кратко перевел им содержание разговора. Юные лица летчиков омрачились.
Толстое дубовое полено догорало. Фиолетовые и красные язычки огня, вырываясь из бесчисленных пор древесины, лизали обугленную кору. Крюк для котла то блестел, то исчезал в дыму.
Англичане качали головой. Один из них повернулся к Модесту, энергично взмахнул рукой и произнес:
— Гитлер капут! Гитлер капут!
Много лет спустя в зимний снежный день я посетил Освенцимский лагерь. Ряды бараков безмолвно стояли в черно-белой тишине. Я видел своими глазами печи, где сжигались трупы, я видел газовые камеры. Я видел горы волос, очков, чемоданов. Я видел груды туфель, ботинок, отобранных у узников в их последний день. Я видел множество детской обуви. В зимние сумерки я шагал между бараками и перед глазами у меня стояли башмачки уничтоженных детей. Газ “циклон-Б” поставлялся гамбургской фирмой “Тэт и Стабенов”. В 1942 и 1943 годах это предприятие отправило одному только Освенциму двадцать тонн “циклона-Б”. В тот день, когда этот метод уничтожения был применен впервые, было умерщвлено двенадцать тысяч польских евреев. Я видел ткани из человеческих волос, абажуры из человеческой кожи. Я видел небо Освенцима и его бараки и проходы между ними. В этот вечер лагерь был пуст. В воздухе не стоял тяжелый запах, и в бараках не кишели человеческие тела. Не было изможденных лиц, исхудавших рук, впалых животов. Я перелистал журналы, куда аккуратная администрация нацистов неукоснительно заносила имена заключенных. Имя, национальность, дата рождения. И в снежных сумерках мне чудился шепот миллионов голосов. Поземка сметала снег и поднимала тут и там ледяные вихри. Я видел жалкий скарб тех, кто прибыл в эту обитель смерти. Я видел человеческие кости, кучи гребней, зубных щеток, обручальных колец. Я шагал среди этих останков, не в силах промолвить слово. Слова метались у меня в голове, как ласточки в дыму пожара. О безмолвие, мертвое безмолвие!… Зимний ветер, черно-белый ветер мчался в тот вечер по земле от Пиренеев до Украины, унося голоса миллионов. Снежинки кружились над виселицей, на которой узники повесили коменданта лагеря.
— Гитлер капут! Гитлер капут! — повторил летчик.
Он улыбался. У него была молочно-розовая кожа, светлые голубые глаза, пшеничные брови и блестящие белокурые волосы. Крепкие, покрытые веснушками запястья выглядывали из слишком коротких рукавов.
Бестеги смотрел на Хуаниту. Нежный девичий профиль выделялся на темных стенах кухни между очагом и буфетом, под источенными балками, с которых свисали связки лука и мяты. Этот профиль напоминал старинную медаль, и на ней, как драгоценный камень, сиял черный глаз. Четкие и чистые линии воплощали совершенство человеческого лица.
Мне нужно было вернуться к себе на следующий день вечером. Бестеги немного проводил меня. Пройдя несколько шагов, он остановился, чтобы щелкнуть зажигалкой. Он затянулся и спросил меня с притворным безразличием:
— Так что же эта Хуанита, она родня мадемуазель Буайе или нет?
— Она говорит, что нет. Она не знала никого с такой фамилией.
— Вы уверены в этом?
— Насколько это возможно.
— Значит, это она, — прошептал пастух.
— Что вы хотите сказать?
Он снова медленно зашагал, засунув руки в карманы и поворачивая голову налево и направо, словно впервые видел эти места. Ручьи вздулись от недавних дождей, их плеск и звон слышался отовсюду. Холодный воздух пахнул свежей травой и фиалками. Бесчисленные потоки охватили гору сетью журчащих звуков и запахов лопнувших почек. Казалось, даже тень — и та течет между ветвями. Ветер рябил воду и шелестел молодой листвой.
Обсудив дела и повторив для верности все, о чем было условлено, я помахал ему рукой и стал спускаться в долину. Модест тоже сделал знак рукой и остановился на дороге, глядя мне вслед. Я обернулся и еще раз помахал рукой. Я не знал, что мне не суждено было больше его увидеть. Через полсотни метров я опять обернулся. Кампаса уже не было видно. На светлом фойе неба четко и прямо вырисовывался крепкий силуэт Модеста. Потом тьма поглотила его.
XI
Свет озарил мой дом. Его волны затопили дикий виноград и розовый куст перед окном, его лучистые медовые пальцы касались каждой набухшей почки, он заливал мою комнату, покрывал блестящим глянцем темные балки и побеленные известью стены.
Он сиял, как несравненный атлас высокогорных снегов. Молоко и пшеничная мука дали ему свою белизну. Цепкий и неуловимый, мимолетный и бессмертный дух весны наполнил мою комнату. Весна и свет.
Свет шагнул ко мне с горы Кампас, через пространства и утренний туман. Таким был, верно, свет утерянного рая, таким будет он в раю грядущем — в светлой жизни мирного человека. Яркие лучи перебросили сверкающий мост между мной и Кампасом.
Проснувшись, я не мог вспомнить, что видел во сне, и мне казалось, будто я вступаю в сон наяву. Весна бушевала вокруг оголенного серого селения. Распускающиеся цветы заслонили камни. Ростки свежей травы пробились сквозь солому крыш. Вздыхали воды и листья. Раскрылись бутоны на белых акациях, вишни оделись пушистыми цветами.
Кто-то окликнул меня с дороги. Я медленно подошел к окну. Ничто не удивляло меня в это тихое утро.
Я окинул взглядом еще не просохшую дорогу, коричневые и серые крыши, струйку воды над водопойной колодой. Золотистые лучи скользили по сланцу и камешкам дороги и по лицу девочки, которая меня звала.
Это была Алина, ученица приготовительного класса, с черными косами, с красными лентами. Она стояла, как цветочек, под моим окном и кричала:
— Господин учитель!… Господин учитель!…
— Ну, что случилось?
— Вас просят к телефону.
— Кто просит меня?
— Не знаю.
— Звонят из Тулузы или из Люшона?
— Не знаю.
— А кто звонит?
— Не знаю.
Она не знала и улыбалась в утреннем свете, стоя в своих лакированных сабо. Ветер раздувал ее фартучек, солнце пылало в ее бантах.
