но неумения точно описать женщину среди них не числится.
Она действительно была миниатюрна — ниже меня на целых три дюйма. То есть всего где-то футов пять в высоту, если под длинным белым платьем нет туфель на каблуках, а если есть, то она еще миниатюрнее. Волосы падали на плечи белокурыми волнами, но брови у нее чернели точеными дугами. Либо она что-то красила, либо была из тех редких блондинок, у которых цвет волос на голове и на теле не совпадает. Это бывает, хотя и редко. Белокурые волосы, бледная кожа, темные брови и ресницы, обрамляющие глаза, синие, как искорки неба. Я заметила, что у нее глаза на пару оттенков синее Джейсоновых. Может быть, из-за темных ресниц и бровей они кажутся живее.
Она улыбнулась розовым бутоном губ, таких красных, что здесь не обошлось без помады. Заметив это, я заметила и остальную косметику. Отлично наложенную, едва заметную, но можно было увидеть те несколько штрихов, создающих эту поразительную, почти ангельскую красоту.
Ее pomme de sang стояла перед ней на коленях, как комнатная собачка. Длинные каштановые волосы девушки были уложены на макушке сложной конструкцией кудрей, от которых она казалась еще моложе. Она была бледна — не по-вампирски бледна, а просто, и холодная голубизна ее длинного старомодного платья не придавала ей цвета. Изящная шея гладкая, нетронутая. Если Мюзетт берет у нее кровь, то откуда? А хочется ли мне это знать? Пожалуй, нет.
Между камином и широким белым диваном с золотыми и серебряными подушками стоял незнакомый мужчина. Он был противоположностью Мюзетт почти во всем. Куда выше шести футов ростом, сложен как пловец-переросток — широкие плечи, узкая талия, узкие бедра, а ноги — больше моего роста каждая. Волосы черные, такие же, как у меня — с синим проблеском, — завязаны в косу на спине. Кожа настолько темна, насколько может быть кожа, несколько столетий не видавшая солнца. Я готова была ручаться, что он легко загорает, только у него не много возможностей для этого. Глаза — странно зеленоватые, аквамариновые, как воды Карибского моря. На этом темном лице они резко выделялись и должны были бы добавлять красоты и теплоты, но были холодными. Он должен был быть красив, но не был — все портило мрачное выражение лица. Будто у него всегда плохое настроение.
Может, дело было в его одежде — он будто сошел с картины столетней давности. Войди я сюда в трико, я бы тоже была склонна брюзжать.
Хотя я была с двух сторон окружена мужчинами, но определенно ведущим в нашей группе был Жан- Клод. Он подвел нас к двум мягким креслам, золотому и серебряному, тоже с грудой белых подушек. Остановился он перед белым деревянным кофейным столиком с хрустальной вазой белых и желтых гвоздик. Дамиан остановился одновременно с ним, застыл неподвижно под моей рукой. Джейсон грациозно плюхнулся в золотистое кресло, ближайшее к камину. Ашер остался по ту сторону от серебряного кресла, насколько можно было далеко стать от Мюзетт, не выходя из комнаты.
Она что-то сказала по-французски. Жан-Клод ответил на том же языке, и я поняла: он ей сказал, что я по-французски не говорю. Она что-то еще сказала, что осталось для меня тайной, и перешла на английский с сильным акцентом. У вампиров, особенно в Америке, акцент бывает редко, но у Мюзетт его было хоть лопатой греби. Такого сильного, что, если бы она заговорила быстрее, я бы ее не поняла.
— Дамиан, ты уже давно не радовал наш двор своим присутствием.
— Моя прежняя госпожа была равнодушна к придворной жизни.
— Да, она оригиналка, твоя госпожа Моровен.
Тело Дамиана среагировало на имя как на пощечину. Я погладила его по руке, как гладят встревоженного ребенка.
— Моровен достаточно сильна, чтобы претендовать на кресло в Совете. Ей даже предлагали освободившееся место Колебателя Земли, причем в дар, без боя. — Мюзетт смотрела на Дамиана, изучала его лицо, тело, реакции. — Почему, как ты думаешь, отвергла она такую щедрость?
Дамиан сглотнул слюну, дыша прерывисто.
— Как я уже сказал... — он прокашлялся, чтобы закончить, — моя прежняя госпожа не из тех, кто любит придворную жизнь. Она предпочитает одиночество.
— Но отказаться от кресла в Совете, которое можно занять не рискуя, без битвы, — это безумие. Зачем Моровен так поступила?
Каждый раз при звуке этого имени Дамиан вздрагивал.
— Дамиан ответил на твой вопрос, — вмешалась я. — Его прежний мастер любит уединение.
Мюзетт повернула ко мне взгляд этих синих глаз, и полностью недружелюбный взгляд заставил меня пожалеть, что я влезла в разговор.
— Так это и есть новенькая. — Она подошла к нам, и не просто плыла, как они делают, — нет, было покачивание бедер. Под юбкой были каблуки. Без них так не получается.
Высокий и мрачный следовал за ней как тень. Девушка осталась сидеть возле камина, юбки разлетелись вокруг нее кругом, как будто их специально так положили. Руки она держала неподвижно на коленях. Как будто ее тоже специально посадили, сказали «сиди вот так», и она так и будет сидеть — «вот так», пока Мюзетт не велит ей переменить позу. Очень противно.
— Позволь мне представить Аниту Блейк, моего слугу-человека, первого, которого я когда-либо к себе призвал. Других нет, у меня есть только она.
Жан-Клод той рукой, на которую я опиралась, сделал широкий жест, отводя меня от кофейного столика, а заодно и от Мюзетт. Почти танцевальное движение, будто мне полагалось сделать реверанс или что-то в этом роде. Дамиан последовал за его жестом, отчего он стал похож на очень изящное движение бича. Вампиры поклонились, а я, зажатая между ними, не имела другого выбора, как повторить их жест. Может быть, не одна была причина, что Жан-Клод поставил меня посередине.
Мюзетт прошагала к нам, покачиваясь, бедра танцевали под развевающейся юбкой.
— Ты помнишь... эта слуга Ашера, как ее звали?
По взгляду голубых глаз было ясно, что она отлично помнит имя.
— Джулианна, — ответил Жан-Клод самым своим нейтральным голосом. Но ни он, ни Ашер не могли произнести ее имя, не испытывая эмоций.
— Ах да, Джулианна. Прелестное имя для подобной простолюдинки. — Она подошла и встала перед нами. Высокий и темный стоял за ней, зловещий уже благодаря одному своему росту. Черт, почти семь футов. — Почему это вы с Ашером всегда выбираете таких простолюдинок? Есть, наверное, что-то уютное в этой доброй, крепкой крестьянской породе.
Я рассмеялась, не успев подумать. Жан-Клод сжал мне руку. Дамиан под второй рукой застыл.
Мюзетт не понравилось, что над ней смеются, и по ее лицу это было совершенно ясно.
— Ты смеешься, девушка? Почему?
Жан-Клод стиснул мне руку так, что еще чуть-чуть — и стало бы больно.
— Прости, — сказала я. — Но назвать меня крестьянкой — это не слишком оскорбительно.
— Почему? — спросила она, явно и искренне недоумевая.
— Потому что ты права: насколько я могу проследить свое родословное дерево, там только солдаты и фермеры. Я действительно из доброй крестьянской породы и горжусь этим.
— Почему ты этим гордишься?
— Потому что все, что у нас есть, мы создали своими двумя руками, потом лица своего — в таком духе. Мы все, что у нас есть, заработали. Никто нам ничего никогда не давал просто так.
— Не понимаю.
— Не знаю, как тебе объяснить, — сказала я.
Наверное, это было как когда Ашер пытался мне объяснить, что такое долг перед сеньором. Ничего в моей жизни не было, что подготовило бы меня к пониманию такого рода обязательств. Вслух я этого не сказала, потому что не хотела поднимать разговор о каком бы то ни было своем долге перед Белль Морт. Потому что никакого долга за собой не чувствовала.
— Я не глупа, Анита. Я пойму, если ты ясно выразишь свою мысль.
Ашер подошел к нам сзади и встал рядом — подальше от Мюзетт, но все равно с его стороны это было мужественно — привлечь к себе ее внимание.
— Я пытался объяснить Аните, что значат обязательства перед сеньором, и она не могла понять. Она молода, и она американка. Они никогда не пользовались... благами правления.
Она наклонила голову, рассматривая его, — точь-в-точь как птица перед тем, как склюнуть
