— Значит, что в самом моем сердце лежит эта глубокая, зияющая, бездонная пропасть чистой ярости. Может быть, я с ней родилась. Знаю только, что заполнить её очень поспособствовала гибель матери. Но эта пропасть со мной, сколько я себя помню.
Он замотал головой:
— Это ты только так говоришь, чтобы мне легче было.
— Зачем мне говорить неправду, чтобы тебе было лучше?
Злость как по волшебству наполнила его глаза. Только что они были надёжно-карие, и вдруг потемнели, как у серийного убийцы.
— Спасибо, большое спасибо за напоминание, что я для тебя больше ни хрена не значу.
Я покачала головой, уронила руки на колени.
— Если бы ты ничего для меня не значил, совсем ничего, Ричард, мы не были бы сейчас наедине в этой комнате.
— Ты права, прости. Я просто вдруг дико разозлился.
Он попытался потереть руками плечи, но кровавые царапины сильно заболели.
— Ты говорил, что хочешь облизать раны, так давай. Меня это не трогает.
— Меня трогает.
— Нет, Ричард, тебе легче станет, если ты раны оближешь. Тебе понравится, и вот это тебя и беспокоит. Не то, что тебе этого хочется, а то, как тебе от этого хорошо станет.
Он кивнул, уставясь на свои руки.
— Я пытался принять своего зверя, Анита. Правда пытался.
— Я эмоционально была с тобой, когда ты поедал оленя. Чувствовала, как ты счастлив в облике волка. Ощущение было такое, будто ты своего зверя принял.
— В животном виде — да. Но меня страшно смущает, когда я человек снаружи и зверь внутри.
— Тебя смущает или Клер?
Он посмотрел на меня взглядом, который трудно описать словом — сердитый.
— Я думал, ты не слышала ссору.
— До меня одно слово долетело, которое она тебе кричала — животное. Я ошиблась? Это она жаловалась на себя и своего зверя?
— Нет, ты правильно поняла. — Он опустил руки на колени, и глаза его снова стали грустными, будто перебросили выключатель. Злой — грустный, злой — грустный. Похоже на действие демонических гормонов. — Она меня обвинила, будто я её изнасиловал.
Это он сказал тихо.
Я посмотрела на него вытаращенными глазами, давая понять, сколь невозможной мне кажется сама мысль, будто он кого-то изнасиловал.
Он улыбнулся в ответ едва заметно.
— Да, одно выражение твоего лица дорогого стоит. Ты не веришь, просто не веришь, что я мог так с ней поступить.
— Я не верю, что ты вообще можешь поступить так с женщиной, но это к делу не относится.
— Да нет, относится, — сказал он голосом, впервые прозвучавшим нормально с минуты, когда он вошёл. — Для меня — относится. После всего, после того, как я был с тобой такой сволочью, ты все ещё веришь в меня. Это много значит.
На это я не очень понимала, что сказать. Согласиться, что он был сволочью — не значит ли это начать ссору? А согласиться, что я в него верю — вдруг это подаст ему ложную идею? На самом деле моё неверие в то, что Ричард мог кого-то изнасиловать, не так уж много для меня значит. Просто он порядочный человек, вот и все.
— Приятно, что тебе от моего мнения лучше, но не забудь, я видела начало вашего сеанса. Нельзя изнасиловать согласную, Ричард.
Он посмотрел так, будто я чего-то не поняла.
— Она сказала, что я всегда в постели так себя веду, будто это изнасилование.
Тут у меня брови полезли под потолок:
— Извини? Ты не мог бы повторить ещё раз, медленно, потому что я как-то не поняла.
Он посмотрел на меня, и что-то было в его глазах, будто он просит меня что-то сказать или сделать, но я не знала, что.
— Ты серьёзно просишь повторить?
— Я прошу мне объяснить, что она имела в виду.
— Она сказала, что я всегда так груб, будто это изнасилование. Что я не умею заниматься любовью, умею только трахаться.
Глаза его смотрели с мукой, будто с них содрали кожу, если можно так выразиться. Мне было больно это видеть, но я не отвернулась. Я смотрела ему в глаза, давая понять, что я думаю о словах Клер.
— Она до сих пор твоя подруга?
— Не думаю.
— Вот и хорошо. Потому что вдруг я скажу, что она психованная, а вы ещё встречаетесь.
— Почему она психованная? — спросил Ричард.
— Она тебе мозги свихнула, Ричард? «Изнасилование» — таким словом никто бросаться не должен.
— Она и не бросалась, — сказал он, и едва заметная улыбка была горькой. — Она говорила всерьёз.
— Как это — всерьёз?
Он посмотрел на меня с тем же неприкрытым страданием во взгляде.
— Я тебе когда-нибудь делал больно, когда мы бывали вместе?
Я хотела спросить: «Эмоционально или физически?» — потом решила спросить по-другому.
— Ты имеешь в виду физически?
— Я хотел спросить: делал я тебе больно, когда мы занимались любовью? — Он мотнул головой. — Ты извини, что спрашиваю. Знаю, что не имею на это права, но больше мне спросить некого. Я знал, что ты мне не соврёшь — ни потому что я твой Ульфрик, ни из страха ранить мои чувства. И если я спрошу, то ты мне дашь честный ответ.
Я глядела на него, надеясь только, что вид мой не выдаёт, насколько я потрясена. После всего, что мы друг другу сделали, после всех ссор, взаимных уколов и прочего он все так же мне верит. Верит, что я не совру, чтобы сделать хуже или лучше, а просто скажу правду. Не могу сказать, была я польщена или оскорблена. Решила, что, наверное, польщена, потому что иначе разозлилась бы. Но такое безоглядное доверие меня пугало — не по отношению ко мне, потому что он был прав, я действительно скажу правду. Но многие другие не сказали бы. Многие воспользовались бы таким поводом всадить нож чуть поглубже. И ему чертовски повезло, что я не из этих многих.
Я открыла рот, закрыла, погладила рукава халата, и все же мне пришлось отвернуться от этих страдающих глаз, чтобы найти ответ. Не правду или ложь, а просто найти слова.
Он встал, резко, внезапно.
— Нормально, извини. Не надо было спрашивать.
— Сядь, Ричард. Я просто ищу слова, чтобы это не прозвучало глупо.
Он остался стоять с таким сердитым лицом, будто мне не поверил.
— Хорошо, стой. Но ты меня спросил, делал ли ты мне больно во время близости. Я правильно поняла?
Он кивнул.
— И да, и нет.
Он наморщил лоб.
— Как это — и да, и нет.
— Так, что мать-природа щедро тебя одарила, и у тебя не получится не быть грубым, разве что ты будешь очень, очень сдержан.
Он ещё сильнее нахмурился:
— Не понял.
Уж конечно, не понял. Конечно, старается, чтобы мне было как можно более неловко.
