земля — растения давно погибли и только желто-белые остатки стебля, едва выступавшие из сухого грунта, напоминали об их существовании. Мимо двери, около которой стояли пустые кадки, в которых когда-то росли диффенбахия и кариота.
Ступеньки скрипнули, протяжно и визгливо. Каждая звучала похоже — и вместе с тем немного по- другому: точно старая лестница радовалась ему, на свой лад приветствуя последнего хозяина вернувшегося омой.
На последней ступеньке он помедлил. Две ближайших к лестнице двери, друг напротив друга, красно-коричневые, со стилизованными под старину деревянными ручками над электронным замком. Сейчас ни один индикатор на замках не горел, как не горели ни ночники, ни лампы в коридоре. Ничто, кроме тусклого света, проникающего сквозь окно в конце короткого коридора, света дня, умирающего в объятиях оставшихся после бури туч.
Он подошел к правой двери. Ручка тонко скрипнула, дверь беззвучно отошла в сторону.
Иногда сделать шаг так трудно. Он не заходил в эту комнату — точнее, две комнаты, соединенные между собой арочным проходом с тяжелыми, красными занавесками — больше девяти лет. Он часто стоял на пороге, смотря в — рассеченную серебрящейся лунной дорожкой — комнату. Или утонувшую в бархатистой темноте безлунной ночи. Или освещенную алебастровой, зависшей над горизонтом огромной луной. Всегда ночью. Когда все спали. Когда никто не мог видеть его здесь, не мог увидеть, как он стоит на пороге, борясь с собой, пытаясь заставить себя шагнуть за оббитый красной кожей порог…
Сегодня, впервые за годы, он смотрел на комнату матери днем. И все равно — не делал последнего, самого важного шага. Не шел к столику на трех ножках, покрытому некогда белой, а сейчас грязно-желтой скатертью. К рабочему столу, где лежали в кажущемся беспорядке дюжина дата-кристаллов. К запылившемуся зеркалу рядом с черным приоткрытым шкафом. К так не прибранной после отлета в последнюю экспедицию кровати, на подушке которой лежали остатки пышного букета тюльпанов, любимых цветов мамы.
Когда-то они были повсюду в доме, почти в каждой комнате. Росли на десятках клумб в саду. И каждое утро, когда они были дома, отец приносил ей новый букет.
Сейчас запах тюльпанов напоминал о двух пустых могилах под яблоней.
Он ненавидел эти цветы. С той ночи. С того лета. Их запах, их хрупкие бутоны, норовящие рассыпаться скарлатными лепестками, их мягкая шелковистость на ощупь.
Дверь закрылась, сухо клацнув фиксатором. Он развернулся на месте, двумя широкими шагами пересекая коридор. Вторая дверь, внешне ничем не отличающаяся от двери в комнату матери, послушно открылась.
Здесь так же мало что изменилось. Комната мальчишки, увлеченного космосом, войной, кораблями. Аккуратно прибранная кровать. Квадратный ковер в центре комнаты. Стол у окна, заваленный всякой всячиной. Полки с книгами рядом со столом. Запертый шкаф, в отличие от стоящего в комнате матери, не черный, а жженого кофе — в тон паркету и ворсистому ковру. Стулья у стены со стопками старой одежды, выкинуть которую ни у кого не нашлось времени. Кресло у стола, со следами царапин когтей на подлокотниках и спинке.
Он прошел через комнату, оглядываясь по сторонам. Каждая деталь, каждый предмет, каждый шаг рождал воспоминания, выпускал на волю каскад образов, событий. Здесь прошло его детство, здесь он вырос — эта комната была олицетворением дома, больше чем что-либо еще в этом здании.
У стола он застыл на… он и сам не мог сказать на сколько. Десять минут… Полчаса… Час… Время было подобно пыли, оживающей при каждом шаге, но затем опускающейся обратно и замирающей, возвращающейся к своему долгому сну. Дом заснул, вырвался из потока времени, очутившись в странном миге между «вчера» и «завтра», миге, так и не набравшемся сил назваться «сегодня».
Юноша опустил взгляд на стол. Аккуратно отодвинул хрустальный шар с домиком и снегом. Книга в сиреневом кожаном переплете лежала на своем месте; на покрывшей ее пыли еще сохранился отпечаток подставки с голофото — сейчас стоявшего у его кровати в комнате общежития ВАК.
Он взял книгу, резкими, нервными движениями сметя пыль. Томик стихов — любимых стихов мамы, стихов, которые она читала ему на ночь, когда он был совсем маленьким и не мог заснуть: почему-то испытанные временем и поколениями бабушек-мам «сказки на ночь» ему совсем не помогали. Помогал прочитанные мягким, спокойным голосом мамы стихи, не всегда понятные, не всегда радостные, чаще грустные и тревожные — но помогали.
Книга сама раскрылась на странице, заложенной серебристой лентой-закладкой. Плотные листы, не поддавшиеся времени, сохранили сверкающую белизну, подчеркивая черные завитки стилизованного под рукопись текста.
Он пробежал глазами первые строки сонета, чувствуя, как в горле…
— …почитай еще. Пожалуйста! — он смотрит на маму, погасившую свет.
