текла река — много воды. Мама говорит — эта река самая большая здесь. И все берега в траве. И много травы вокруг. Все зеленое и яркое. А за тем большим камнем, — девочка показала на огромный валун, на треть ушедший в землю шагах в ста от них, — растет дерево. Большое и пышное. И много-много листьев, так много, что не видно даже веток. И трава вокруг густая-густая, такая, что можно идти по ней босиком — и не чувствовать земли. Только траву, будто под ногами мягкий ковер. И если забраться на камень — то листья будут накрывать тебя, защищать от солнца. И оттуда будет видна река и равнина — вся в цветах. Желтых и белых.
Жанна посмотрела на мечтательно уставившуюся вдаль девочку. Потом на мертвую пустошь, чей покой уже многие столетия нарушал только ветер, гонящий пыль и песок. На миг ее охватила острая зависть к девочке, никогда не видевшей того, что пришлось увидеть в своей жизни ей. Не видевшей войны, не видевшей смерти друзей, не садящейся каждый раз в кабину космолета с мыслью, что это последний вылет. Для которой «коты» были странными, загадочными чужаками, жившими глубоко под скалами.
У которой была и мать.
Жанна почти ничего не помнила, после того, как смявшие ее волю воспоминания отступили, оставив ее наедине с морем тумана. После того, как снежная белизна огня, испепелившего горизонт в ее прошлом, сменилась серым свечением из-за спины. Светом Храма Ушедших. Липкой паутиной мглы, забивающей рот, плескающейся в глаза. Больше ни видений, ни обескураживающих шуток с памятью — она увидела все, что полагалось.
На этот раз.
В себя она пришла, когда ее нашел Джон. Сколько времени прошло — она не спросила: не очень-то и хотелось знать. Наверное, он прошел следом за ней, сквозь туманное море — или тэш’ша открыли проход точно к ней — она не спрашивала. Лишь, чувствуя, как промозглое дыхание пещеры холодит вспотевшее лицо, пытаясь сбросить назад слипшиеся пряди, поинтересовалась: «мы закончили?».
И только получив утвердительный ответ, почувствовала чье-то испуганно-любопытное присутствие рядом, так отличающееся от растекавшихся повсюду волн тэш’шских эмоций. Она посмотрела вокруг — почти без удивления обнаружив, что они стоят у того входа, через который прошли сегодня. А из-под сдвинутой вбок ткани, с обратной стороны покрытой вязью чон-саа, на нее смотрела знакомое детское лицо, обрамленное каштановыми кудрями.
Теперь Жанна поняла, что не зря из всей ватаги детей к ней подошла именно Серафима.
Обратно путь она помнила лучше, чем дорогу сквозь туман, но главное памяти удержала: следующий на шаг позади Шонт, готовый в любой момент помочь, дать руку — и теплая маленькая ладошка девочки, ведущей за собой. Стараясь не привлекать внимания — и не мешать — прошли церковь и тем же путем вернулись к перехватчику, вокруг которого крутилась детвора, что-то оживленно обсуждавшая.
Джон, решивший переговорить с местными руководителями, предложил ей отдохнуть в «Кракене», но Жанна отказалась — сидеть одной в кабине совсем не хотелось. Тогда Серафима и потянула ее «показать равнину»; к вящему недовольству остальных сверстников девочки, Сеф все попытки навязаться в число «показывающих» решительно пресекла. И что удивительно — ее послушались. С ворчанием и завистливыми взглядами, но послушались. Правда, из всех детей она была самой старшей — или одной из самых старших, так что вполне возможно, что они давно приучились слушать ее, как «главную».
И теперь она рассказывала Жанне о красоте, которая была видна ей вокруг. А Жанна завидовала девочке. Ее безудержной энергии, детскому оптимизму, стремлению видеть повсюду только хорошее. Она завидовала, потому что сама видела вокруг только мертвую пустошь, жестокую и беспощадную к людям.
Новый порыв ветра вцепился в их одежды: сьютер девушки, накидку ребенка. С глубоким урчанием «Кракен» вынырнул из-за группы скалистых шпилей, будто выросших из засеянных там зубов дракона. Скользя метрах в двадцати над землей, перехватчик дважды облетел Жанну и Серафиму: Шонт подбирал место для посадки.
По земле, следом за космолетом бежал столб пыли: нижние дуги маневровых двигателей работали на всю катушку. Будь она с девочкой ближе — их бы накрыло с головой, но ее напарник не стал приближаться — «Кракен» завершил второй круг и направился к равнине, замедляя ход. Перед космолетом взметнулась красно-серая стена пыли, в которой Жанна едва его не потеряла.
— Почему ты плакала? — голос Серафимы напомнил Жанне, что она здесь не одна. Она посмотрела на девочку:
— Что?
— В пещере. Я видела: ты вышла из тумана и плакала. Постояла на краю, а туман стекал с тебя. Потом подошла к стене и села у нее — на корточки, — с серьезным видом старательно перечислила действия Жанны Сеф. — У тебя было такое лицо… — она замешкалась, морща лоб. — … потерянное. И ты плакала. А меня не видела, хоть я стояла рядом. Совсем-совсем рядом, — словно это было очень важно, рукой показала девочка, как близко это «рядом» было.
Жанна смотрела на Серафиму в замешательстве. Она сама не помнила слез, как не помнила того, что ей рассказала девочка. Белое пламя взорвавшейся «Звезды» словно выжгло не только все в прошлом, но и стерло воспоминания в настоящем.
Девочка, с детской непосредственностью дожидавшаяся ответа, шмыгнула носом и снова посмотрела на опустившийся перехватчик.
— А я не плакала, — сообщила она Жанне со странной смесью гордости и смущения. Вдруг покраснела и отвернулась, не желая, чтобы ее лицо было видно. — Ну… я плакала раньше. Но потом — не плакала. Мама говорит, что девочкам можно плакать, но мне не нравиться плакать. Когда я плачу, я становлюсь похожа на глупую — а я не глупая. Все говорят — я умная…
Жанна положила ладонь на плечо девочки, поворачивая ее к себе лицом.
— Подожди, Сер… Сеф, — она присела, так чтобы их глаза находились на одном уровне. — Ты что — была в этом тумане? Ты ходила к башне?
Копна каштановых кудрей всколыхнулась, когда девочка часто закивала.
— Зачем, Сеф? Зачем ты туда ходила? — отчасти недоуменно, отчасти встревожено спросила Жанна. Ее мутило от одной только мысли о пещере Храма, а когда пыталась представить там эту маленькую девочку…
Серафима посмотрела ей в глаза, поджав губы: кажется, упрек, прозвучавший в голосе пилота «Гетмана Хмельницкого», был ей очень хорошо знаком.
— У меня младший брат заболел. Ему был почти годик — и он заболел. Мама сказала, что он поправится, что я тоже болела. Мама сказала, чтобы я не волновалась, что все дети болеют… — девочка закусила губу; в этот миг ее лицо неожиданно стало замкнутым и…
Жанна склонила голову, начиная кое-что понимать.
— Не хотела? Не хотела волноваться или не хотела… — девушка помедлила, аккуратно подбирая слова, — …чтобы он выздоравливал?
Вопреки ожиданиям Серафима не отвернулась. Девочка лишь внимательнее всматривалась в лицо Жанны, точно пытаясь отыскать то, что, как ей казалось, должно было появиться в ответ на ее слова. Искала — и не находила, и Жанна ощущала, как в серых глазах девчушки нечто непреклонное, упрямое отступает, поддается.
— Мама с папой всегда заботились обо мне, — тихо и быстро заговорила Серафима. — А когда родился Вали — они больше заботились о нем. Мама почти не гуляла со мной. Папа не читал мне сказки. Я хотела, чтобы все было прежним. И когда Вали заболел, я подумала… подумала, что…
Жанна осторожно выдохнула и бережно, будто касаясь хрупкого фарфора, взяла Серафиму за подбородок, не позволяя ей отвести взгляд.
— Они все равно любили тебя. Просто… просто так всегда бывает, когда рождаются дети. Кажется, что родители забывают о старших, но на самом деле, они всегда помнят о них.
Серафима сморщила носик, часто моргая.
— Они мне сказали, что я боялась посмотреть вперед.
Жанна почувствовала, как вдоль позвоночника пробежала ледяная змейка. Уточнять, о каких именно «они» говорит девочка, она не стала — и так все понятно.
