Спрашиваю свана: «Что это за башня?»
Отвечает: «Башня царицы Тамар».
Сегодня вечером вернулся домой. Правнучка хозяина, крошка такая, бегала по двору.
Приласкал ее, спросил, как зовут.
Отвечает: «Тамар».
Заметил в расщелине скалы цветок, спросил свана, как называется цветок.
Говорит: «Око царицы Тамар».
И хотя в Грузии каждая третья крепость называется замком Тамар и каждая третья женщина носит имя Тамар, все же всякий раз, как я слышу это имя, меня охватывает сладкое волнение.
Правда, нет имен, которые были бы хороши или плохи сами по себе, однако иные имена овеяны какой-то особенной теплотой, полны магического обаяния.
Вот эти размышления и побудили меня сесть за письмо к тебе. Не раз я писал здесь письма, собираясь послать их тебе, но ни одного не послал. Может быть, и это письмо не будет послано, однако я все же пишу. Не знаю, огорчит ли оно тебя или обрадует.
Так или иначе, человек должен научиться тому, чтобы вспоминать свое прошлое хладнокровно.
Говорят, улитка проползает под камнем или через щель и этим способом освобождается от старой раковины,
А разве наш путь много длиннее ее пути?
Гляжу я на эти величественные ледники, этих волхвов, сидящих на серебряных тронах, — гляжу на них в солнечный день и в лунные ночи, — и ищу узенькой щели, чтобы безболезненно освободиться от старой раковины, старой оболочки.
Возможно, ты уже не думаешь обо мне. Женской натуре, говорят, свойственно легко забывать былые привязанности.
Для меня же ясно, что последняя запись в моей душе — это ты. Воспоминание о сладости твоего тела я унесу, вероятно, с собою на тот свет.
Каким чудным грезам отдавались мы всего три месяца тому назад, когда ехали в Тбилиси. И как странно мы расстались! Так неисповедимы, дорогая, пути человеческих судеб.
Может быть, и хорошо, что так случилось? Ты стремилась к радостной, кипучей жизни, я же вернулся на родину усталый, разочарованный, с холодным, развращенным сердцем.
Ты была права: я оказался жестокосердным человеком с опустошенной душой. Милая, жизнь излила на меня столько желчи, что я лишился высокого дара любви.
Горе тому, кто лишится способности любить, кого провидение обрекло на одиночество!
Все записи стерты на палимпсесте моей души.
И подобно тому, как пьяница, у которого с похмелья трещит голова, проклинает себя, что накануне выпил слишком много, и старается изрыгнуть выпитое вчера, — так я хочу выбросить пищу, принятую в чужих странах. Да сгинут и отойдут от меня чужие мысли и недомыслия, ученые и лжеученые формулы, запутанные философские теории!
Пусть навеки изгладятся они из моей памяти! Пусть и мне, подобно сванским детям, повесят на шею волчий зуб, лишь бы сердце мое очистилось от скверны!
Как в Мегрелии к больному оспой приводят в вечерний час чонгуриета, который сладкими напевами согревает ему сердце, — так я по вечерам слушаю сванскую чонгури, пью сванскую водку, ношу сванские лапти и сванскую домотканую чоху.
Целыми днями гляжу я в улыбающиеся глаза матери-природы. Утром златоволосое, прекрасное, как Дали, солнце появляется на ледяных вершинах. Где-то срывается в пропасть лавина, и горы поют сванскую «Лилео», торжественный гимн, ласкающий слух.
Милая, где ты сейчас, вспоминаешь ли меня хоть иногда?
Твой Т. Э.».
Дорогая Каролина!
Я опять в Пещере великанов. Солнце, прощаясь с Кавкасиони, целует серебристую седину Ушбы. Тут и там вспыхивают огненные блики.
Какой несокрушимой мощью дышат складки белых мантий великанов! На их вершинах невидимый строитель воздвиг из облаков фантастические сакральные города.
Невозмутимое безмолвие повисло между небом и землей, точно им нечего поведать друг другу.
К нам в ущелье спускается ночь — косматый, темнокрылый нетопырь.
Дорогая, тут есть камень необычайной формы — темно-серая глыба. Должно быть, извержение вулкана или обвал метнули его через пропасть с противоположной вершины.
С первого взгляда его даже не примешь за камень. Сверху видны двойной горб, шея, вытянутая вперед, и две ноги (точно он, ложась, поджал их под себя). В профиль у него морда верблюда.
Сижу в Пещере великанов и предаюсь грезам: будто этот камень — мой боевой верблюд и будто в незапамятные времена, три тысячи лет назад, прибыл я на нем из страны Карду. И вот лежит верблюд среди этого неистощимого пространства, лежит около Пещеры великанов и жует.
Я хозяин этого верблюда, его наездник. Это я, сидя на моем боевом верблюде, пересек Ассирию, Междуречье, безлюдные пустыни, выжженные степи. Это я, возвышаясь на моем боевом верблюде, вел конные орды на север. С боем проходили мы теснины, наполняя их гулом, мечами рубили тьму и встречавшихся на нашем пути врагов…
Уже темно. Отчетливее вырисовывается на Кавкасиони нагромождение облачных бастионов. Они и вправду похожи на мраморные города.
Встань, мой боевой верблюд! Преодолеем сон и двинемся войной на эти белые города!
Но где уж!.. Я сижу возле потухшего очага. Трехтысячелетняя седина серебрит мои волосы.
Верблюд мой дремлет перед Пещерой великанов, укутанный ночной тьмой, точно буркой…
Недавно я вернулся домой очень поздно. Было темно, так темно, как бывает только в этих ущельях. Может быть, еще на полюсе возможна такая темь.
У меня не было лучины и потому я зашел в комнату Махвша. Все уже спали, но старик еще сидел в своем кресле. Голова его была укутана башлыком, на плечи накинут медвежий тулуп.
Я удивился, взглянув на него: уж не собирается ли он в полночь идти на охоту?
Он сидел в кресле и раскачивался, словно еврейский раввин во время молитвы.
Я сел рядом с ним перед очагом.
Удивительное дело: с тех пор как я отпустил бороду, Махвш стал относиться ко мне с большим доверием, чем раньше. По-видимому, мои седые волосы и длинная борода производят на него хорошее впечатление. Махвш ненавидит бритых людей. Он говорит, что бритые приносят несчастье.
— Джесмимо, правда ли, что они подходят? — спрашивает Махвш, держась за щеку.
— О ком ты говоришь, батоно Махвш?
— Я спрашиваю, близко ли подошла дорога? Говорят, взрывы слышны уже на наших гумнах.
— Дорога еще далеко отсюда.
— А все же, как далеко?
— На расстоянии одного дня пути.
— Джесмимо, — спрашивает Махвш, — каких размеров мир?
— Мир огромнее огромного.
— Ну, а все же, какой он величины?
— Гораздо больше Ушбы. Он так велик, что его не охватить человеческим глазом.
— А море большое? — спрашивает Махвш.
— И море большое.
— А небо?
