сожаление по поводу его отсутствия. Между тем в душе был рад этому. Будь Арзакан здесь, чего доброго, завтра в райкоме стало бы известно о произнесенных Шардином речах.
Тост Шардина опять задел за живое Таташа Маршаниа. Разве Таташ, как наездник, слабее Звамбая? Правда, Кац старше его, но подумаешь, невидаль — седина! — думал Таташ.
Помилуй бог, кто бы в прежние времена посмел упомянуть о Звамбая там, где пьют за здоровье Маршаниа! Ведь Звамбая из бывших дворовых Эмхвари! Будь другое время, он, не раздумывая, снес бы голову этому краснобаю, как огородной луковице, — этому учителишке, не в меру распустившему язык! Но Тараш слышал, что Алшибая хотя пустомелит, а болток попадает куда следует. И Маршаниа предпочел отделаться молчанием, — болтуна боится даже тот, кто ни перед кем не отступает.
Таким образом, Шардин Алшибая одним выстрелом убил двух зайцев.
Несмотря на напыщенные речи тамады, за столом царило уныние, будто последние дворяне и в самом деле в последний раз собрались за пасхальной трапезой.
Наблюдательные глаза Каролины заметили, что дедушка Тариэл чем-то встревожен. О причине нетрудно было догадаться: куда-то исчез Лукайя.
— Я никогда не видела более странных отношений, — шепнула Тарашу по-немецки Каролина. — Лукайя с детства в этой семье. Дедушка Тариэл ни минуты не может обойтись без него. Ноги моет ему Лукайя, спину и пятки чешет Лукайя… При этом Тариэл безбожно его избивает. «Привычка, — говорит, — сами руки тянутся». Так, по крайней мере, он оправдывается. Из-за этого несчастного юродивого масса неприятностей. Если священника выставили из Абхазии, то отчасти в этом виноват Лукайя… И сейчас, что ни день, какая-нибудь комиссия из профсоюза приходит обследовать. Сами знаете, от большевиков ничего не скроешь… Правда, Лукайя не жалуется, наоборот, он даже ругается с ними — не вмешивайтесь, мол, в мои дела. Но кому сейчас позволят так обращаться с прислугой? Этого никак понять не могут ни Лукайя, ни дедушка Тариэл. Херипс в затруднительном положении. Ему неудобно перед властями, да и самому не нравятся эти крепостнические нравы, но ничего не поделаешь…
Между тем священник перестал есть и то и дело почесывал спину. Подергиваясь, как в лихорадке, он нахохлился и молчал.
Наконец показался Лукайя, весь в поту. Лицо его было исцарапано, волосы растрепаны. Оказывается, Лукайя напал на антирелигиозную демонстрацию и стал поносить ее участников. Он пытался даже порвать красное знамя, и этого ему молодежь, конечно, не спустила…
— Что случилось, Лукайя? — спросил, улыбаясь, Тараш Эмхвари.
— Мир погибает, господин мой, против бога взбунтовался народ.
— Ну, так ему и надо, богу! Зачем сотворил такой нелепый мир?
Старик оцепенел, язык присох к гортани. Вот уж не ожидал услышать такое в шервашидзевском доме!
Появление Лукайя пришлось кстати. Тамада испытывал затруднение: он уже исчерпал свои тосты, а Омар Маан и Таташ Маршаниа все еще тянулись к чашам. Кац Звамбая тоже держался крепко.
Шардин ухватился за юродивого и провозгласил в его честь тост «экстра». Сперва Шардив упомянул о евангелисте Луке, отметил стойкость древних христиан, (при этом он бросил многозначительный взгляд в сторону дедушки Тариэла), затем стал восхвалять Лукайя как верного раба этой семьи и защитника ныне оскверненной «веры Христовой»…
Лукайя стоял около Кац Звамбая, в конце стола, опираясь рукой о его край. Другой рукой, подтянув засаленный, выцветший рукав рубахи, он вытирал пот со лба.
Тамада говорил и говорил.
Шардину за последнее время частенько приходилось бывать в семьях, где поднимались тосты за героев революции. Там он, само собою, выказывал большие способности в искусстве ползать на брюхе. По своей натуре он не мог не воскурять фимиам; подобно Лукайя — не мог не чесать господские пятки.
После тостов в честь революционных героев прошлого он с жаром принимался превозносить и тех, кто в наши дни чувствовал себя недурно и без его здравиц.
При этом хитроумный Алшибая умудрялся говорить больше о собственной персоне, нежели о деятельности людей, которые вовсе не нуждались в его славословиях.
Тариэл встал из-за стола. Тамар проводила отца в его комнату. Не в меру выпивший старик почувствовал себя плохо. Ноги у него стали зудеть, и он поставил себе пиявки.
— Знаете, — шепнула Каролина Таранту, — вот уже пять лет, как я живу в абхазской семье. Но если проживу еще столько же, все равно не привыкну к абхазским обычаям. Нигде не принимают так много гостей, как у вас, нигде в мире не тратится столько времени на еду и разговоры. Большая часть вашей энергии уходит на это. Но чему я не устаю удивляться, — взять хотя бы собравшихся здесь, — почему манерами, жестикуляцией, привычками все так похожи друг на друга? Звамбая — крестьянин, Маан — дворянин, Маршаниа — князь, вы — тоже бывший князь, образованный человек, а между тем все вы одинаково едите руками…
— Сударыня, — ответил Тараш, — в этой общности нравов и кроется наша сила. Запомните крепко: кто меняется, тот вырождается.
Наконец тамада перешел к последнему тосту — за Тамар. Он не мог выпить в ее честь раньше, так как Тамар хлопотала на кухне вместе с Лукайя и прислугой. Чтобы заполнить время до ее прихода, Шардин пустился вспоминать поблекшие страницы истории, царицу Тамар. Он болтал о ней всякий вздор, слышанный тысячи раз. Выразив желание, чтобы Тамар Шервашидзе «уподобилась Тамар Багратиони», тамада перешел к Джахане, которую сравнил с царицей Мариам, супругой царя Ростома (тамаде явно хотелось блеснуть познаниями по истории Грузии).
По лицу Тамар скользила тень легкой грусти. Она устала и нехотя беседовала с Кац Звамбая, в то же время внимательно прислушиваясь к беседе Каролины и Тараша. Девушка старалась уловить их разговор, призывая на помощь свое скромное знание немецкого языка, которому когда-то учила ее гувернантка.
Херипс отдавал распоряжение Лукайя. По обыкновению он молчал и беспрестанно курил, ел мало и с разбором, больше угощал гостей.
— Неrr Эмхвари, — сказала Каролина, — Тамар познакомила меня с вашим молочным братом, я затрудняюсь произнести его имя…
— Арзакан, — помог ей Тараш.
— Да, Арзакан. Я очень далека от коммунизма, но у этого молодого человека светлая голова. И, знаете, его мысли смелее ваших. Он согласен со мной, что надо вместе с другими народами стать на путь прогресса, а из старого сохранить только самое ценное.
Тараш Эмхвари снисходительно улыбнулся, помолчал и отпил вина. Затем в упор взглянул на загорелую шею и дородную грудь Каролины.
— Милая моя фрау, вы, европейцы, — эгоисты. Вы хотите, чтобы мы переделались, то есть, чтобы мы перестали быть такими, какими были и какими остаемся в настоящее время. Короче говоря, чтобы мы походили на вас… А знаете, милая фрау, почему вы хотите этого?
Конечно, не из любви к нам, нет! Видите ли, вам удобнее, чтобы мы походили на вас. Вас много, а нас мало. Вам хочется проглотить нас по тому же праву, по какому море поглощает каплю, а кит — мелкую рыбешку. Случись это, вам не нужно было бы изучать наш язык, не пришлось бы запоминать географические названия нашей страны, затруднять себя произношением наших своеобразных имен и фамилий. Конечно, вы бы предпочли, чтобы нас звали: Джон, Жан, Ганс, а не Арзакан, Тараш или Кегва… Вам было бы очень удобно, если бы мы, забыв свой язык, стали говорить на вашем, Вам, безусловно, выгоднее, чтобы костюмы, сшитые на ваших швейных фабриках, и нам пришлись по вкусу; чтобы мы привыкли к вашим автомобилям, закупали ваши машины и читали только ваши книги и газеты, отказавшись от своих; чтобы ваши пароходы свободно плавали по нашим морям. А стоит только напасть на вас, вы, как древние греки, окрестите нас «пиратами». Что же касается вилки, то скажу: я буду есть пальцами до тех пор, пока мне не дадут вилок, изготовленных на наших собственных фабриках! Есть вилкой, дорогая фрау, — в этом не такая уж глубокая философия. Еще в древней Колхиде употребляли деревянные вилы. И тот, кто мог додуматься сгребать сено вилами, вместо того, чтобы делать это руками, конечно, пришел бы к выводу, что и есть лучше вилкой, чем пальцами… Я вам расскажу, добрейшая фрау, небольшую историю. Только, чур, не сердитесь за аналогию! Это не выдумка. Как-то в осенний вечер в Сванетии я, усталый, возвращался с охоты на куниц. И вдруг вижу: на дороге, у отвесной скалы, — медведь. Лежит себе, вытянул передние
