— Куджи едет, нан, откройте кто-нибудь калитку! — заметалась Хатуна.
Келеш и Джаму улизнули из дому, должно быть, побежали играть в снежки. В комнате оставалась лишь Дзабули, занятая шитьем. Не хотелось ей встречаться с Куджи лицом к лицу, однако она встала и медленно вышла во двор.
«Как он еще решается после той ночи являться в семью Арзакана?» — думает Дзабули, пробираясь через сугробы, доходящие ей до пояса.
Открыла калитку. Всадник, весь белый от снега, был еще далеко.
Лошадь грудью прокладывает себе дорогу в снегу, пар так и валит от нее.
Едва взглянула Дзабули на шею и голову лошади, как вся затрепетала. Уж не обманывает ли ее зрение? Нет, она не может ошибиться, ведь это же Арабиа!.. Ну, конечно, Арабиа!
Засыпанного снегом всадника она не узнавала. Видела только, что он бритый. Значит, не Куджи.
Всадник проехал, даже не взглянув в сторону Дзабули.
При виде Арабиа у Дзабули подкосились ноги, страшно забилось сердце.
Жеребец показался ей похудевшим. Дзабули тотчас же вспомнила разговоры о том, что Арлан будто бы отправил его в Тбилиси для тренировки к весенним скачкам.
— Это Арабиа, без сомнения Арабиа! — повторяла она себе.
Конь идет рысью.
Рванулась Дзабули, побежала за ним. Хочет разглядеть — кто же это едет на Арабиа и куда он направляется?
Хочет еще раз полюбоваться на любимого жеребца Арзакана, заглянуть в его большие черные глаза, погладить его по могучей груди.
Ведь Арабиа не только конь, он — частица души Арзакана.
И Дзабули бежит изо всех сил, бежит, проваливаясь в сугробы. Перед ней на фоне ослепительно сверкающего снега светятся глаза Арзакана, цвета золотистого меда.
И кажется ей, что до нее доносится голос Арзакана.
Мимо проскакали какие-то верховые, с удивлением посмотрели на бегущую женщину. Знает Дзабули, что не пристало женщине бежать. Но теперь ей безразлично, что будут о ней говорить.
Подобрав юбку, бежит она по следу лошади.
Уже потеряла из виду и коня, и всадника, но все бежит.
«Какое ребяческое желание, какая странная причуда! Что ей прибавится от того, что она увидит Арабиа? Разве станет легче ее истерзанной душе?»
Так думает Дзабули и все бежит из последних сил. Ноги подкашиваются. Исчезли, сгинули и всадник, и копь.
Падают снежные хлопья, крупные, неистощимые, будто хотят замести весь мир, похоронить Дзабули с ее огромной печалью.
Этого и хочет Дзабули, хочет, чтобы обрушилась чудовищная снежная лавина и похоронила ее под собой. Пусть не прекращается снежный потоп, пусть погребет весь мир! И будут сыпаться на грудь Дзабули чистые белые снежинки, и разверзнется, наконец, перед ней желанная могила. Снежная могила…
На перекрестке Дзабули остановилась. Следы оборвались.
Падает снег, неумолимый, неистощимый. И небо мучнистого цвета низко опустилось над землей.
К горлу подступили слезы. Не поглотил же, в самом деле, этот снег коня и всадника…
И Дзабули готова лечь вот тут же, в снегу, и уснуть навеки.
Повинуясь какому-то тайному голосу, повернула влево, снова нашла след и пустилась бежать. «Это непременно следы Арабиа», — подбодряет она себя и бежит еще быстрее.
Место показалось знакомым. Проселочная дорога кончилась, она увидела большие липы. Узнала площадь не то перед церковью, не то перед сельсоветом. Приблизилась на ружейный выстрел, видит:
Около сельсовета под навесом привязана оседланная лошадь.
Сильнее забилось сердце Дзабули. Она уже совсем близко, но теперь-то силы и покинули ее. Ослабели колени, вот-вот подкосятся ноги и она упадет в снег. Упадет, заплачет, зароется головой в мягкую белую подушку и больше не встанет. Потому что тяжка жизнь без Арзакана, давит она ее, как этот снежный обвал, и подкашиваются у нее ноги.
Идет Дзабули, а путь все не кончается. В глазах у нее рябит. Осталось каких-нибудь двадцать шагов, но никак не одолеть ей этого расстояния. Слезятся глаза, мелькают огненные круги. Мучительно захватывает дыхание, вот-вот разорвется у нее сердце и она наконец успокоится. И посыплется ей на грудь чистый, белый, сверкающий снег…
Запыхавшись, добежала до коня, кинулась к нему. Арабиа поднял голову, навострил маленькие уши и посмотрел удивленными глазами, точно был озадачен, увидев Дзабули. Потом вытянул шею и обнюхал ее плечо.
На балконе сельсовета стояли двое мужчин. Не обращая на них внимания, Дзабули припала к Арабиа, нежно прильнула к его изогнутой шее, поцеловала в надбровья, прижала к груди голову коня, И показалось Дзабули, что вместе с этим чудесным созданием до нее дошла частица души Арзакана.
Еще и еще целовала она морду Арабиа и громко рыдала.
— Кто эта женщина? Что с ней? С ума, что ли, спятила? — спрашивает один из мужчин.
— Это вдова Арзакана Звамбая, — отвечает второй.
ПИСЬМА ИЗ МАХВШСКОЙ БАШНИ
Дорогая Каролина!
Дороги окончательно закрылись. Из Пещеры великанов мы не можем добраться даже до башни Махвша. Теперь уж я совершенно отрезан от всего мира. Не существует для меня ни телеграфа, ни телефона, ни почты. И хотя я пишу вам это письмо, но у меня мало надежды, что вы когда-нибудь его прочтете.
Удивительная вещь человеческое сердце! Оно, оказывается, заключает в себе и рай, и ад. Теперь единственное мое удовольствие — это писать вам. Тот, кто изобрел письменные знаки, был, без сомнения, великим ясновидцем.
Пишу вам и дивлюсь, как дикарь, что когда-нибудь, глядя на эти значки, вы узнаете, какие думы и чаянья занимали меня сегодня.
Но вижу, недолго прослужит мне мой карандаш. А испишется он, — тогда прощай! Будет прервана всякая связь с внешним миром.
На прошлой неделе в башне Махвша, оказывается, сильно переполошились, так как я и Темур в течение двух недель не давали о себе знать, вернее, не были в состоянии дать о себе весть. Как только погода прояснилась, Арзакан, Кац Звамбая и Саур пришли нас проведать.
Морозы здесь приятные. По такому морозу хорошо ходится. Но вдруг снова опустился туман и запер всех нас в Пещере великанов.
И вот кончились припасы, которые они принесли с собой и которые мы заготовили в хорошие дни. Опять мы остались без дров, без мяса, без соли.
Нужда портит характеры людей, Вы знаете деспотичный нрав Кац Звамбая. Уход из дому, разлука с семьей, с привычным укладом жизни еще больше его ожесточили. Злоба, которую он носит в душе, без сомнения, задушит его когда-нибудь.
И больше всего бесит старика, что его собственный сын привержен тому самому режиму, который для него, Кац Звамбая, является могильщиком.
Старику кажется, будто весь мир только тем и занят, что враждует с ним. Инстинкты предводителя первобытных орд крепко сидят в Кац Звамбая. Он требует от сына, чтобы тот во всем соглашался с его взглядами.
