Прошли годы, юность осталась позади, но широкая радость, сдвинув лед годов, зашумела вновь в сердце Кац Звамбая. Разве не родная кровь кипит в жилах его сына, разве он не плоть от плоти его самого?
Мимо проносились зеленые холмы, вырубленные, поредевшие леса.
Медленно проплывали в отдаленье надменно устремившиеся в небо горные вершины, словно исполины-отшельники в черных бурках, ушедшие от мирской суеты.
Арзакан разошелся — отец ему ни слова, — осмелел, неожиданно пришпорил коня, стегнул его плетью и крикнул.
Услышав мужественный и зычный голос сына, Кац Звамбая криво ухмыльнулся, хлестнул свою лошадь, привстал на стременах, едва касаясь их кончиками, носков, и отпустил поводья.
И горячая кобыла помчалась вслед за статным жеребцом, словно на ней не было седока, словно седок не понуждал ее к этой скачке.
Лошадь Кац Звамбая летит, вытянув шею, и радуется Кац: это его кровь в теле сына, который опередил отца. Это его плоть.
Промелькнула деревушка. Всполошились собаки, заслышав топот, и, перепрыгивая через плетни и канавы, заполнили ночь вздорным лаем.
Почуяв свободу, забыв наставления отца, Арзакан подхлестывает любимого жеребца, отпустив поводья, — как, бывало, там, в кавалерии.
«А-а, плетью меня?» — и быстрее помчался копь.
Над равнинами Ингура, обрадованный далеким его шумом, Арзакан гикнул, вызывая на состязание седого отца.
Отменный абхазский наездник, задетый за живое дерзким вызовом сына, усмехнулся… И, чтобы отрезать ему путь, одним духом, привстав на стременах, перелетел через высокий терновник.
«С кем смеет состязаться мальчишка! В яичной скорлупе забаламутил желторотый цыпленок, тягается с наседкой!»
До Ингура далеко, Кац Звамбая еще сумеет показать этому ретивцу где раки зимуют.
Эх, черт возьми! Какие годы пережил Кац Звамбая па своем веку!
Жуткие годы реакции. На Абхазию налетел казачий карательный отряд. Ограбили, пожгли абхазцев. Многие бежали в леса. И в одно воскресное утро, когда грабить уже стало некого и сотня бездельничала, командир ее затеял состязание в джигитовке между казаками и оставшимися в селенье абхазцами.
Юрким, как ящерицы, абхазским лошаденкам предстояло состязаться с холеными, быстроходными донскими скакунами. Кичась их крепостью и ростом, казаки думали поиздеваться над абхазской джигитовкой.
Вахмистр развернул сотню на церковной площади, прогарцевал перед фронтом на своем тяжелом коренастом коне и стал поодаль.
Ловкие, как кошки, выехали ломаной шеренгой абхазцы.
Несколько легких ударов плетью, и, отделившись от других, Кац Звамбая вырвался вперед. Слитый со своей лошадью, он ринулся на вахмистрова коня.
Опрокинутые на землю, покатились и конь и вахмистр. Вся сотня бросилась в погоню за Кац Звамбая.
Гнались до самого Ингура, — не настигли, а там, в заливных луговинах, и след его простыл.
Или вот: мировая война, Днестр. Русская кавалерия переходит реку по понтонному мосту.
— Кто молодец — с конем плыви!
Едва прозвучала команда, как свистнула плеть, и Кац Звамбая, кинувшись в речной простор, уже рассекал тяжелые волны Днестра.
Переплыв реку, вышел на берег и отряхнулся.
Много пережил, немало испытал Кац Звамбая па своем веку, а теперь — гляди, как расхорохорился перед ним этот юнец!
— Ахахаит марджа![1] — прикрикнул Кац на свою гнедую кобылу и, подавшись вперед, припав к загривку лошади, поскакал во весь опор, забыв про свои годы.
Сын откликнулся и еще жарче стал нахлестывать жеребца.
Вскоре Арзакан исчез из виду. Кац Звамбая не поспевал за ним.
Ветер стонал в сухих стеблях прошлогодней кукурузы, и бог ветров Ариэль наигрывал ночную песенку на незримых струнах.
Ингур положил конец состязанию между отцом и сыном.
Арзакан остановил тяжело дышавшую лошадь перед темной лачугой паромщика.
Мутная луна (точно мегрельский сыр «сулгуни») вынырнула из темных облачных запруд.
Ингур ревел ревом заблудившегося вожака-оленя.
Ингур! Его не сравнить ни с Курой, ни с Риони, ни с Алазани. Скорее он похож на Арагви, кипящую гривистыми волнами в раннюю весеннюю пору.
Луна, холодная и степенная, как сама мудрость, равнодушно глядела с высоты. (Но разве всегда дышит холодом мудрость?).
Кац Звамбая придержал кобылу. Староабхазская удаль все еще била ключом, клокотала в его жилах. (Не так ли вздуваются пенистые воды Ингура под льдинами, сползающими со сванских тор?)
Кац обернулся к черному силуэту всадника, врезанному в белизну лунной ночи:
— Гей, вара,[2] чего ждешь?
Арзакан стал доказывать, что надо подождать утра. Кац вскинулся, точно ужаленный. «В езде побил отца, а теперь за Ингур цепляется!»
— Или боишься сплоховать в воде?
Давно залегший гнев против сына сразу ощетинился в нем.
— Гей, вара, я в твои годы пущу, бывало, лошадь в Ингур, уцеплюсь за хвост — и плыву!
— И это в апреле, отец?
— Да, в апреле.
— Разве в апреле ты подбил вахмистра, отец?
— В апреле. Апрель для меня всегда был добрым месяцем.
Арзакан понял, что старик заупрямился. Знал, — в таких случаях переспорить его невозможно. Осторожно, медовыми словами стал уговаривать отца, заклиная именем матери. Ведь мать просила не переплывать реку ночью: «Плохой сон я видела…»
— Ты ж не веришь ни в сны, ни в душу, ни в бога.
— Я не верю ни в сны, ни в душу, ни в бога, но если мать очень просила… Я напоминаю о ее просьбе, отец, — оправдывался Арзакан.
Кац Звамбая улыбнулся. Не окрепли кости у мальца, потому и бежит от высокой волны. И такой молокосос думает бороться с бандитами!
Арзакан продолжал осторожно доказывать, что лучше дождаться утра и тогда переправиться вместе с попутчиками-абхазцами.
Отец и сын спорили перед лачугой паромщика.
— Коли так, не лучше было обождать у Соселия? Сам не спешил, не притронулся ни к вину, ни к пище… «С кулаками не пью!» Оставил Тараша, своего молочного брата, и поскакал. А теперь, когда испугался, вспомнил кулаков!
— С кулаками пить не буду, а если понадобится — кулака для дела использую.
— Нечего оправдываться! Впрочем, вас, нынешних, и черт не собьет. На то дал вам бог язык, чтобы вертеть им, как ремнем, размякшим в козьем сале.
— Язык и должен быть гибким, как ремень, размякший в козьем сале, а что до господа бога, он ничего нам, отец, до сих пор не дал.
— Да провались вы все вместе с вашим языком! Арзакан понял, что ошибся в расчете. Он надеялся переправиться через Ингур до заката. Поэтому и спешил, поэтому и не пил в гостях.
Тараш Эмхвари был там. Арзакан, делая вид, что пьет, старался напоить Тараша. Но Тараша все равно напоили бы соседи, — дня на три, наверное, затянется попойка.
Арзакану удастся раньше него попасть к Тамар Шервашидзе в Зугдиди. А женщина, слыхал он, что
