— Что это я сижу и не вижу, что чашка у тебя пустая! — воскликнула Петра и вскочила со стула, чтобы заглянуть в котелок.
И Оливер предоставил ей угощать себя. Кофе был хороший, крепкий. Вообще присутствие Петры внесло с собой какой-то уют, и Оливеру было необыкновенно приятно, что она облокачивалась на его плечо, наливая ему кофе.
— Там, откуда взят этот кофе, осталось ещё много, — сказала она и присела к нему на колени. — Ты ведь можешь меня держать?
— Могу ли? — воскликнул он с гордостью. — Совершенно так же, как и прежде!
— Ну, вот видишь ли! Так почему же этому не быть?
Она прижималась к нему со своей мантильей и всем своим телом, поцеловала его и настойчиво напоминала ему о прежнем.
— Ну, как же ты думаешь, Оливер? Хочешь ты взять меня?
Этого было более чем достаточно. Но всё равно, хорошенько взвесив все обстоятельства, пожалуй, можно было придти к заключению, что это вовсе не так уже глупо. Ведь как ей хочется этого, как хочется!
— Гм, — проговорил он наконец. — Вот, когда я здесь сижу и размышляю обо всём, то начинаю верить... — Он остановился и на минуту воцарилось глубокое молчание. — Да, я полагаю, что это, пожалуй, возможно, — договорил он.
— Да? — прошептала она.
— Раз ты этого хочешь?
— Да, — шепнула она...
V
И снова потекли дни за днями, но ни в каком случае для Оливера не стало хуже, чем было раньше. Когда Петра переселилась к нему, то принесла с собой в дом разные вещи. Оливер гораздо прилежнее ловил теперь рыбу, хотя страсть к приключениям всё же не вполне оставила его. Он мог в хорошую погоду выехать далеко в море на своей плохонькой лодке, пробыть в отсутствии целые сутки, и потом вернуться. В этом отношении он был удивительный чудак.
Нет, во всяком случае, хуже не было, чем прежде! Если не грозила настоящая нужда, то Оливер был доволен. А когда мать снова вернулась из своих странствований, то пришла не с пустыми руками, у неё был за спиной мешок и в нём находились и съестные припасы, и одежда. В прежнее время такой мешок непременно послужил бы поводом к ссоре, но теперь их было трое в доме и они всё поделили между собой поровну. Может быть, они сделали это только из чувства стыда, если уж не из каких-либо других побуждений? Оливер, как жених, был безупречен.
Однажды к ним пришла старуха. Оливер знал её и думал, что она снова хочет предложить ему лотерейный билет, но оказалось, наоборот, что он выиграл в лотерею, и старуха принесла ему скатерть.
— Вот видишь, — сказал, смеясь, Оливер, — Господь не забывает меня!
Теперь у них стол был покрыт скатертью, а Петра действительно достала двери для комнаты и каморки в мезонине.
В прежние годы, когда Оливер возвращался из плавания, он привозил своей невесте разные подарки. Все эти вещицы украшали теперь её комод. Там была и глиняная собачка, и зеркало, а также белый ангелок, и украшенный деревянной резьбой кофейный подносик.
После венчания Оливер позволил себе лениться в течение пары дней и не выезжал на рыбную ловлю. Ему очень нравились остатки праздничного обеда, но вслед затем мать, по старой привычке, опять стала приставать к нему, чтобы он поехал на рыбную ловлю.
Оливер отвечал ей, что он и без её напоминаний сделал бы это, потому что он знает свой долг. В самом деле, его жизнь сложилась теперь лучше, чем он это думал раньше. Оливер больше не жаловался. Он был женат, и всё, относящееся к его семейной жизни было уже заранее установлено. Больше никаких сомнений у него не оставалось. Хорошо, что он не отдал тогда взаймы верхнюю пристройку, мезонин! Теперь он ему самому понадобился.
Но вот в один прекрасный день Маттис прислал к Оливеру маленького мальчика, который передал ему, что столяр желает поговорить с ним.
— Нам не о чем говорить с ним! — сказал Оливер. — Что он хочет от меня? Передай Маттису, что ему не зачем беспокоиться и приходить сюда. Скажи ему это!
Они могли видеть столяра из своего окна. Он ходил взад и вперёд, и выступал с таким заносчивым видом, как будто уже не впервые имел дело с «Наполеоном», как он называл Оливера прежде.
— Он достаточно безумен и может напасть на калеку, — сказал Оливер, увидев его в окно. — Пусть говорят с ним те, кому надо с ним посчитаться, — прибавил он, вернувшись в комнату.
Петра пригладила волосы, принарядилась и с кокетливым видом вышла на улицу. Оставшиеся в комнате и смотревшие в окно заметили, что столяр вздрогнул. Куда девалась вся его заносчивость? Он говорил с Петрой и она ему отвечала, но видно было, что они не могли никак согласиться друг с другом. Если они говорят о дверях, то пожалуйста! Но нет, они говорят о кольце. Оливер сидел в глубине комнаты. Он только высунул нос, чтоб поглядеть на выступление Петры. Вот столяр опять заволновался. Он собрался с мужеством и взглянул прямо в лицо Петры. Он опять забегал, говоря что-то, и форменно стал кружиться около неё. А Петра? Хотя у неё на лице прыщи и она не очень красиво выглядит, но она всё-таки умеет действовать на него своим тихим печальным голосом, несмотря на его сильное возбуждение. Вот она стоит перед ним и так мило, так обольстительно улыбается. В конце концов, Маттис мрачно уставил глаза в землю и когда Петра подала ему руку, то он взял её, не поднимая глаз. Он удержал с минуту её в своей руке и потом отпустил. Пётра ушла. Потом ушёл и Маттис...
Оливер продолжал сидеть на своём месте. Ему было жалко Маттиса.
После этого никаких неприятностей больше не возникало. Разве никаких? Ой ли?
Дни шли своим чередом и многое произошло за это время. Дурная погода целыми днями мешала Оливеру отправляться в море. Петра была привязана к дому. У неё был ребёнок, мальчик. Старуха мать отказалась от забот о доме и больше не уходила странствовать, чтобы потом вернуться с полным мешком.
Но это было ничего. Оливер не терпел никакой нужды. Он благоденствовал — он и кот. О, этот старый кот уже ни на что больше не годился. Он мог только целыми днями лежать в комнате, да наедаться рыбой. От изобилия пищи брюхо у него стало толстым, и, в конце концов, обе женщины подумали даже, что это был не кот, а кошка.
Оливер тоже сидел дома и был доволен. Он качал ребёнка и наблюдал за тем, что делалось на улице. Руки у него стали нежнее и белее и он сам стал красивее. Однако его всё же раздражало то, что он не видел никакой возможности раздобыть себе меховую шапку на зиму. Ведь не мог же он, в самом деле, выезжать в море, зимой, в соломенной шляпе?
— Не можешь ли ты добыть себе морскую фуражку? — спросила его мать.
Когда-то такой красивый голубой галстук теперь потерял свой глянец. Если его нельзя выкрасить, то Петра может его перевернуть на другую сторону. Но оказалось, что и левая сторона также выцвела. Настроение духа Оливера несколько испортилось после этого, и он сказал Петре:
— Ты ведь говорила мне тогда, что я мог бы получить какой-нибудь заработок у Ионсена. Как же обстоит дело?
Бедная Петра! Ну да, она конечно поговорит с консулом.
— Почему ты всегда называешь его консулом? — заметил ей Оливер.
— Мы всегда называли его консулом, когда я была там, у них, в доме.
— Но ведь теперь много есть и других консулов, — сказал Оливер. — Гейльберг стал консулом, Грюце-Ольсен тоже консул.
Это верно. В городе постепенно много развелось консулов, вице-консулов и консульских агентов —
