Как приятно было консулу слышать это! Но он возразил:
— Я отвечу вам, потому что моё молчание может быть ложно истолковано. В действительности «Фиа» вовсе не принесла мне такого большого дохода. Частенько я мог только радоваться тому, что в состоянии выдержать конкуренцию. Но, разумеется, в последние годы...
— Ого! — воскликнул Генриксен и покачал головой.
— Напрасно так нападают на общественную нравственность, — внезапно проговорил доктор.
— Как так?
Доктор продолжал, как будто не расслышав вопроса:
— Если уж такой человек, как консул Ионсен, пользуется правилами общественной морали, то значит она хороша!
— Общественная мораль? Что это значит?
Наступило продолжительное и неловкое молчание. У доктора вовсе не было охоты говорить что- нибудь такое, над чем другие могли бы презрительно посмеяться, поэтому он ограничился лишь общим замечанием, обращённым вскользь:
— Это клевета, что деловые сделки и спекуляция всегда идут рядом.
— Но я ещё никогда не...! — воскликнул удивлённо Генриксен, подняв брови, как будто он вдруг услышал что-то очень важное в эту минуту.
Однако консул Ионсен был неуязвим. Может быть, его нельзя было считать образцовым во всех отношениях, но он был крупным и способным человеком. В народе называли его первым консулом, в отличие от других, явившихся позднее и не имеющих большого значения.
— Торговые дела представляют тоже работу, заслуживающую вознаграждения, — отвечал Ионсен.
— Да, я тоже так думаю, — возразил доктор. — Поэтому я и считаю неправильным называть торговые сделки спекуляцией.
— Всё-таки, в известной степени, это спекуляция. Мы все спекулируем. Прежде чем доктор сделается доктором, он ведь тоже спекулирует. Он рассчитывает, что докторская практика даст ему средства к жизни и стремится к ней... Вы покачиваете головой?
— О да... и очень сильно!
— Ха-ха-ха! — засмеялась жена доктора.
— Медицина — это наука! — заявил доктор. — Но принесёт ли «Фиа» маленький или большой доход, это всё-таки будет...
— Отчего вы не договариваете?
— Это именно и есть то, что люди называют спекуляцией... По-моему, совершенно несправедливо.
— Тут, значит, не существует разногласий, — вмешался почтмейстер. Он, как добрый человек, хотел дать другой, более безобидный оборот разговору, который мог обостриться.
«Ну, и задам же я этой неумытой роже!» — подумал консул, но разумеется не высказал этого вслух. Он только незаметным образом перешёл на сторону жены Генриксена и стал с нею оживлённо разговаривать. Это была молодая, хорошенькая женщина, мать двух маленьких девочек, уже учившихся в танцкласс, хотя ей самой ещё не было тридцати лет. Она, как и её муж, вышли из народа. Консул Ионсен был очень предупредителен с нею и занимал её разговором. Порою он понижал голос для того, чтобы другие не могли слышать то, что он ей говорил. В будничной жизни он не всегда был так любезен и такой весёлый, как в эту минуту. Он хотел воспользоваться удобным случаем, который представился ему, и поухаживать за хорошенькой женщиной. Разве он не был здоровой, сильной натурой? И хотя в волосах его проглядывала седина, он всё-таки был настоящий мужчина, в полном расцвете сил.
Его раздражало то, что его взрослый сын Шельдруп вертелся тут и слушал.
— Иди вперёд и распорядись дома! — сказал он ему.
А госпожа Генриксен? Как она была довольна, как польщена его вниманием и такой почётной свитой! Она радовалась уже заранее, что увидит так много прекрасных вещей в доме первого консула Посещение консула было таким событием, таким великим событием в её жизни!
— Хотите вы кое-что обещать мне? — спросила она консула.
Он почувствовал дьявольское искушение и с развязностью ответил ей:
— Я не смею давать вам обещаний!
— Но... почему?
— Обещание? Вам? Ведь тогда мне надо будет сдержать его!
Молодая женщина рассмеялась и подумала, что первый консул просто очаровательный человек! Она высказала ему свою просьбу: не посетит ли их как-нибудь господин консул вместе со своей женой?
— Что же вы не идёте? — позвала их, остановившись, госпожа Ионсен.
Ничего другого не оставалось, как присоединиться к другим. Но консул дал себе слово, что ещё поговорит с госпожой Генриксен позднее, когда муж её будет всецело поглощён приготовлением пунша. Ионсен, как любезный хозяин, скажет ему:
— Пожалуйста, Генриксен, не стесняйтесь, будьте как дома...
И, когда Генриксен займётся пуншем, то консул займётся его женой.
Почтмейстер завёл речь о потомстве. Он был тощий, незаметный человек, и в городе его считали неудачником. Он известен был своим благочестием и любил говорить весьма многозначительно: «Да, чему же надо верить?». Когда он был молодым студентом, то мечтал об искусстве, о занятии архитектурой, о соборах и замках, но ему не удалось осуществить свою мечту и он не мог решиться избрать какую-нибудь определённую профессию. В конце концов, он поступил на почту. Он рисовал теперь церкви и дома, в свободное время начертил план дома высшей школы в городе. Это было красивое здание с колоннами, которое видно было уже издалека на берегу фиорда. Он ничего не взял за свою работу, но городское управление высказало ему много приятных вещей по этому поводу. У него была хорошая жена, хотя она и не была красива. Для него она была настоящим подарком судьбы. Она была старше своего мужа, но не настолько, чтобы это могло иметь какое-нибудь значение. Всегда молчаливая в чужом обществе, она и теперь почти не вмешивалась в разговор и не любила говорить о себе.
— Потомство, — сказал её муж, излагая свою теорию, что вообще родители должны иметь гораздо меньше значения, нежели дети, — именно дети являются центром, вокруг которого всё движется. Посмотрите, весь сегодняшний вечер родители просидели на скверных скамьях, вдоль голых стен. А между тем, разве они не испытывали огромное наслаждение, глядя на своих детей? Матери вовсе не были разряжены, зато дети были очень хорошо одеты. Некогда и матери их также бывали нарядно одеты, когда сами ещё были дочерьми. Тогда, лет тридцать тому назад, носили необычайно широкие юбки... Смотря на танцующую молодёжь сегодня, я вспоминал старые времена.
— Элегия! — заметил холостой адвокат Фредериксен.
— Да, да, совершенно справедливо, — возразил доктор. Но ему хотелось всё же сказать несколько слов почтмейстеру, который, хотя и считался ничтожным и безвредным человеком, но по существу был очень хорошим. — Вы говорите о потомстве? — сказал доктор, обращаясь к почтмейстеру. — Чего вы хотите этим достигнуть? Разве это такой мир, в котором можно иметь потомство! Как долго проживём мы сами и для какой другой цели мы живём, как не для себя? Будем же пользоваться временем, которое уделено нам, господин почтмейстер. Ведь смерть и так следует за нами по пятам и во всякую минуту может схватить нас. Мы находимся между двумя мельничными жерновами. Некоторые из нас мягки и податливы и позволяют размолоть себя без всякого ропота. А другие извиваются, как вы, господин почтмейстер, поворачивают свою голову назад и боятся за своё лицо. Но через секунду и они бывают размолоты жерновами. Это, должно быть, удивительное чувство, но мы все когда-нибудь испытаем его. Если начнётся снизу, то мы почувствуем, как постепенно, ноги и тело...
Доктор заметил одобрение на лицах своих слушателей, поэтому продолжал дальше шутить, приводя всех в содрогание.
— В конце концов, может быть и остаётся там частица, ещё не размолотая и двигающаяся независимо от других... Ну, разве не всё великолепно, не всё совершенно в этом мире?
Всеобщее молчание.
— Слишком безотрадно думать об этом! — заметил почтмейстер. — Но даже и при таких условиях
