— Ну, да, — подтвердила Петра.
— Так вот. Он теперь уже не может обойтись без чужой помощи. Как же он будет жить?
— Об этом тебе нечего заботиться, — коротко ответила Петра.
Она даже не выказывала никакого особенного горя, ни особенного сострадания к самой себе в тот день, когда Оливер вернулся. Может быть, она и не очень жалела своего возлюбленного?
— Добро пожаловать домой! — сказала она ему. Оливер был молчалив, но мать его заговорила сама.
— Да, да, — сказала она. — Ты видишь, каким он вернулся?
— Ах, у тебя деревянная нога? — заметила ему Петра.
— А то как же? — отвечал он, не глядя на Петру.
Мать прибавила:
— У него есть и костыль.
— Это только для начала, — возразил он, — пока я ещё не окреп и не стою твёрдо на земле.
— Болит? — спросила Петра, указывая на ногу.
— Ни чуточки.
— Ну, тогда всё хорошо!
Она собралась уходить.
— Я только хотела посмотреть, как ты справляешься с этим, — сказала она.
Он не мог передать ей свои два подарка, которые привёз для неё: белую фигуру ангела и украшенный различной деревянной резьбой кофейный поднос. Отчего она была такая неразговорчивая и такая неласковая? Она ведь знала, что он всегда привозил ей что-нибудь, когда возвращался из дальних стран. И на этот раз он не забыл о ней. Что касается деревянной ноги, то, конечно, она должна была произвести на неё неприятное впечатление. Оливер понимал это. Но, всё-таки, она была как-то уж слишком холодна и неразговорчива.
Была ли Петра холодна вообще? Всё, что угодно, только не это! Послушайте только, что говорил о ней Маттис каждому, кто только готов был слушать его: «Петра? Ну, я бы её не взял! Такую девушку, которая задыхается, когда рассердится, и у которой вздрагивают ноздри? Нет, благодарю покорно!»...
Оливер должен был подумать о том, чтобы найти себе какую-нибудь работу. Пока в доме ещё были припасы и он мог питаться, как следует, то силы у него прибывали. Он заметно поздоровел. Но когда из его жалованья уже ничего не осталось, то мука и мясо в доме заметно стали убывать.
Быть может, Оливер был ещё не так стар и мог бы научиться какому-нибудь ремеслу? Он мог бы сделаться часовщиком, или портным, или даже поступить в семинарию и стать школьным учителем. Но разве такое женское занятие годилось для его сильных рук? И чем же будет жить его мать, в то время как он будет учиться? Притом же, море было его родной стихией. Море, и ничто другое!
Он был молод и его внезапная беспомощность была в высшей степени непривычна для него. Он, большею частью, сидел неподвижно, а когда хотел передвигаться по комнате, то хватался за стулья руками. Чем же заняться ему теперь? Для такого прирождённого матроса подобное положение было совершенно необычным. Порой он сам себе удивлялся, неужели он калека, беспомощный? Прежде всего, ему надо бы приобрести лодку, чтобы ловить рыбу для дома. Да, это было большое несчастье. Он лишился ноги, но когда ему отняли поражённую гангреной ногу и он перенёс это, то всё же почувствовал, что у него ещё остался запас жизненной силы.
Но рыбная ловля не была особенно удачна. Наступила морозная погода, и бухта покрылась льдом почти до самого открытого моря. Даже почтовый пароход не мог сохранить для себя свободный проход и всякий раз должен был пробиваться через лёд. Оливер мог бы, как это делали другие рыбаки, пробить во льду полынью и ловить рыбу, так сказать, пешком, с берега. Иёрген делал это, а также старый Мартин, живший на холме. Но Оливер был ещё новичком в этом ремесле и притом, ему не хотелось прибегать к таким крайним мерам. Люди не должны были думать, что он ловит рыбу из нужды. О, нет! Он занимается этим только ради развлечения, чтобы скоротать время.
Неприятная погода продолжалась и даже на Рождество она не изменилась к лучшему. Только на Новый год произошла наконец перемена. Началась буря, которая и разломала лёд в бухте. Тогда Оливер стал выезжать в море на лодке ежедневно и по целым дням ловил рыбу. Он всё дольше и дольше оставался в море, иногда до самого вечера, и приносил домой рыбу. Но всё же, пусть не думают, что он ловил из нужды! О, нет!
Мать сказала ему:
— Знаешь, Ионсены на пристани спрашивали меня, не принесёшь ли ты им рыбы?
— Я? — отвечал он. — Они спрашивали? Но я не ловлю для других рыбу!
— Да, я тоже это думала, — согласилась с ним мать.
Она больше не заговаривала об этом и сделала вид, что совсем об этом не думает. Ведь Ионсены, там, на пристани, сами могут ловить для себя рыбу. Однако, в конце концов, она всё-таки заметила, как бы вскользь:
— Они сказали, что хорошо заплатили бы за рыбу.
Наступило молчание. Оливер задумался.
— Ионсен должен был бы прежде всего заплатить мне за мою ногу, — сказал он спустя несколько минут.
Всё это время Оливер очень мало видел Петру. Она заходила ненадолго раза два, взяла его подарки, обменялась с ним несколькими равнодушными словами и опять ушла. Но она всё ещё носила на пальце колечко Оливера и как будто не собиралась порвать с ним отношения. Нет, она этого не делала! Но Оливера всё же тревожили разные мысли. Говоря по справедливости, он ведь не многого стоил теперь! Он был получеловеком, уродом и к тому же ничего не имел. Даже платье на нём уже стало изнашиваться.
Да, он сознавал, что был слишком легкомысленным, когда служил матросом! Он был такой, как другие, и очень мало откладывал из своего заработка.
Однажды, в воскресенье, под вечер, пришла Петра и была с ним гораздо приветливее, чем обыкновенно.
— Я увидала, что твоя мать отправилась в город, — сказала она Оливеру, — и мне захотелось немного взглянуть на тебя, посмотреть, что ты делаешь.
Оливер почувствовал что-то неладное. Его невеста была какая-то странная сегодня. Она нежно проговорила: «Бедный Оливер!» и прибавила, что их обоих постигло тяжёлое испытание.
— Да, — согласился с нею Оливер.
— Такова наша судьба! — прошептала она со вздохом.
— Что ты хочешь этим сказать? — спросил он.
— А ты что хочешь сказать? — возразила она. Он промолчал, отчасти из прежней гордости, а отчасти и потому, что не мог не признать, что она была права. Закрывать глаза на голые факты нельзя.
Они поговорили об этом между собой, и хотя она говорила очень осторожно, стараясь беречь его, но её намерения были ему вполне ясны.
— Я нисколько этому не удивляюсь? — сказал он, потупив глаза.
Когда она собралась уходить, то всё же как будто ещё не высказала самого тяжёлого, что, по- видимому, лежало у неё на душе. Она пошла сначала к двери, потом снова вернулась к Оливеру, погладила его щеки и приподняла ему голову.
— Не думай только о нас обоих! — проговорила она. — Ведь ты не только о себе должен заботиться, но так же и о своей матери. Нелегко это тебе!
Он с недоумением посмотрел на неё. Ведь они уже обсудили всё и он больше ничего не хотел слышать об этом.
— Я знаю это, — сказал он.
— А без здоровых членов и всего другого...
— Я это тоже знаю! — прервал он её с раздражением.
— Нет, ты не должен так относиться к этому, Оливер!
Но заметив что он готов сказать ей что-то более резкое, она сморщила брови и внезапно заявила, уже без всяких околичностей:
— Что бы ты ни говорил, это не поможет ничему! Положение твоё не очень хорошее теперь, но
