— Да почему тебе так захотелось вдруг в Тиволи? Уф!
— Да ведь там опера! — воскликнула она.
— Ну, так что же такое! Это решительно ничего не говорит мне. Впрочем, как тебе угодно, разумеется.
— Нет, Иргенс, не так, как мне угодно, — проговорила она огорчённым тоном. — Боже мой, мне очень хочется послушать оперу, я признаюсь в этом, но... А куда же ты пойдёшь вечером? Нет, я положительно настоящий компас, я уклоняюсь немножко в сторону, могу даже совершить полный круг, но стремлюсь всё к одному и тому же пункту, указываю всё в одном и том же направлении. Я думаю только о тебе...
Её маленькое заблудшее сердечко трепетало. Он посмотрел на неё. Да, он хорошо знал, её ни в чём нельзя было упрекнуть, она всегда относилась к нему так хорошо. Но что же делать? Если ему удастся освободиться и он успеет, так он постарается приехать в Тиволи...
Фру Ганка ушла. Иргенс тоже был готов идти, он сунул корректуру в карман и снял шляпу со стены. Ну, не забыл ли он чего-нибудь? Корректура здесь, в данную минуту это самое важное, начало книги, которая должна, как бомба, поразить всех. Посмотрим, откажут ли ему теперь в признании его тихой и прилежной работы. Он пошлёт свою книгу на соискание премии, но отложит это до последнего дня, чтобы имя его не стояло в газетах рядом с теми, которые облизываются на эти гроши. Его заявление будет коротко и ясно, без всяких рекомендаций, — только с приложением его последней книги. И никто не будет знать об этом, даже фру Ганка. Пусть не говорят, что он взбудоражил небо и землю для того, чтобы получить это маленькое поощрение. Но он посмотрит, посмеют ли обойти его. Он знал ведь всех своих соперников, начиная с Ойена и кончая художником Мильде, он не боялся ни одного из них. Будь у него средства, он отстранился бы и предоставил бы им эту подачку, но у него нет на это средств, и он сам вынужден будет принять её...
Идя по улице, он всё время заботливо проводил рукой по своему платью, часть светлых волосков от платья Ганки всё ещё держалась на нём. Что это за противное платье, как пристают эти шерстинки! Он занёс корректуру в типографию, заведующий обратил его внимание, что в пакете лежит письмо, какой-то конверт. Иргенс вернулся от дверей. Что такое, письмо? Ага, он просто забыл его вынуть. Он узнал конверт и сейчас же распечатал его. Заглянув в него, он поднял от радости брови, надел шляпу и вышел. Не выражая ничем своего волнения, он сунул конверт в карман, как он был.
Оле и Агата сидели, по обыкновению, в складе. Она шила красные плюшевые подушки для каюты «Агаты», крошечные подушечки, словно кукольные. Иргенс подложил одну из них под щеку, закрыл глаза и сказал:
— Покойной ночи, покойной ночи!
— Ведь вы собирались на выставку картин? — сказал Оле, смеясь. — Моя невеста сегодня только об этом и говорила.
— А ты не можешь пойти с нами? — спросила она.
Но Оле было некогда, как раз сейчас у него много дела.
— Идите же, не мешайте мне! Веселитесь хорошенько... Было как раз время гулянья, Иргенс предложил пройти через парк. Кстати можно послушать немножко и музыку. Любит ли она музыку?
На Агате было тёмное платье с чёрными и синими полосками и накидка на красной шёлковой подкладке. Гладкое платье облегало её фигуру без единой морщинки, а вокруг шеи был отложной сборчатый воротник. Накидка иногда распахивалась, и мелькала красная подкладка.
К сожалению, она не особенно музыкальна. Она очень любит слушать музыку, но плохо понимает её.
— Точь-в-точь, как я, — оживлённо подхватил Иргенс. — Это замечательно, неужели и с вами тоже так? По правде сказать, я непозволительно мало смыслю в музыке, но всё-таки хожу в парк каждый день. Да и нельзя не ходить. Многое зависит от того, что везде бываешь, всюду показываешься, не отстаёшь от других. Если этого не делать, то так и канешь на дно, исчезнешь, и тебя забудут.
— Неужели забудут? — спросила она и посмотрела на него с удивлением. — Но с вами-то это ведь не может случиться?
— О, вероятно, и со мной было бы так же, — ответил он. — Почему бы не забыть и меня?
И просто, совсем просто она ответила:
— Я думала, что для этого вы слишком известны.
— Известен? О, это ещё не так, слава Богу, опасно! Разумеется, я не хочу сказать, что не пользуюсь совсем никакой известностью. Не думайте, что так легко удержаться на должной высоте среди стольких соперников: один завидует, другой ненавидит, третий делает самую большую низость, на какую только способен. Нет, что до этого касается, так...
— Мне кажется, что вас знают, и даже очень хорошо, — сказала она. — Мы не можем пройти двух шагов, чтобы кто-нибудь не зашептал о вас, я всё время слышу это.
Она остановилась.
— Нет, я даже чувствую себя неловко, вот, сейчас опять, — сказала она, смеясь. — Это так непривычно для меня. Пойдёмте лучше на выставку.
Он смеялся от всего сердца, радуясь её словам. Как она была мила, как наивна и безыскусственна! Он сказал:
— Ну, хорошо, пойдёмте! А к тому, что шепчутся, скоро привыкаешь. Боже мой, если люди находят в этом удовольствие, на здоровье! Сам я этого не замечаю, уверяю вас, это меня не трогает.
Впрочем, он должен сказать, что сегодня люди шепчутся не о нём одном, но о ней. Она может поверить ему, все таращатся на неё. Нельзя явиться незнакомому человеку в город и не возбудить внимания, да ещё с такой наружностью, как у неё.
Он не намеревался льстить ей, он искренно думал то, что говорил, но всё-таки она как будто ему не поверила.
Они шли к площадке, где уже гремела увертюра к опере Керубини «Водовоз»15.
— Вот, по-моему, совершенно излишний шум, — сказал он шутливо.
Она засмеялась. Она часто смеялась над его шутками. Этот смех, свежий рот, ямочка на одной щеке, вся её детская манера — всё это приводило его в повышенное настроение, даже её нос, несколько неправильной формы в профиль и довольно большой, вызывал в нём чувство почти влюблённости. Греческие и римские носы вовсе не всегда самые красивые, всё зависит от лица. Привилегированных носов нет.
Он говорил о всевозможных вещах, и время шло незаметно, недаром же он был поэт. Человек тонкого вкуса, талантливый, владеющий изысканной речью, ему ли не суметь заинтересовать собеседника.
Агата слушала его внимательно, он пробовал заставить её засмеяться ещё, заговорил опять о музыке, об опере, которой он не переносил. Всякий раз, что ему случалось бывать в опере, перед ним непременно оказывалась дамская спина с резко выдающимися краями корсета. И вот он осуждён смотреть на эту спину целых три-четыре акта. А потом самая опера! Духовые инструменты над самым ухом и певцы, изо всех сил старающиеся перекричать их! Сначала выходит один, кривляется, проделывает какие-то особенные жесты и поёт, потом является второй, который тоже не желает отставать и делает то же самое, наконец, третий, четвёртый, мужчины и женщины, длинные процессии, армии, и все поют вопросы и ответы, машут руками и вращают глазами и поют. Разве это не правда? Под музыку плачут, рыдают, скрежещут зубами, чихают, падают в обморок, всё под музыку, а всем этим заправляет капельмейстер, с палочкой из слоновой кости в руках. Да, она смеётся, но так оно и есть на самом деле. Потом капельмейстер вдруг пугается адского шума, который сам же он вызвал, и машет палочкой в знак того, что сейчас начнётся что- то другое. Затем появляется хор. Это хорошо, с хором можно примириться, он не надрывает сердца. Но вдруг посреди хора является личность, которая опять всё расстраивает, — это принц, у него соло, а когда у принца соло, то хор, конечно, должен молчать из приличия, не правда ли? И вот, представьте себе этого более или менее толстого человека, который становится среди хора и начинает вопить и жестикулировать. Чувствуешь, как тобой овладевает бешенство, хочется крикнуть ему, чтобы он замолчал, он помешал тем,
