приключиться с человеком, когда он попадает в город!
Когда Шарлотта в первый раз явилась в его контору, он отложил всю свою работу и весь отдался в её распоряжение. Он даже нашёл предлог выслать Лепорелло из комнаты. Затем он обратил её внимание на это, сказал честно и открыто, что всё это было ради неё, и она так мило покраснела, да, как она мило покраснела! Маленький влюблённый редактор позволил ей рыться в рукописях и журналах, сколько ей было угодно, а он всё время сидел и наслаждался бесчисленными способами. Как он был счастлив видеть эту девушку около стола! Но когда она встала и ушла, и он бросил на неё последний горячий взгляд своих юношеских глаз, оказалось, что Люнге на этот раз совсем не бездельничал. Даже в то время, когда его сердце трепетало от влюблённости, его изобретательность продолжала работать.
Он зовёт Илена. Илен теперь занимает место во внешней конторе, за столом секретаря. Он быстро поднимается, в голосе редактора было что-то, говорившее ему, что имеется серьёзное дело.
А между тем это было совсем не так уж важно. Редактор спрашивает его почти шутливо каковы его политические убеждения.
— Скажите мне, какое положение вы, собственно, занимаете в вопросах политики? — спрашивает он с улыбкой.
Илен бормочет о том, что он, к сожалению, плохой политик, у него не было времени заниматься этим вопросом.
Было ли это искренним мнением Люнге, или он проявил небольшую искорку своей обычной насмешливости, но он сказал:
— Да, наука, конечно, всецело поглотила вас.
На это Илен ничего не отвечает.
— Но вы взрослый человек, вы склоняетесь ведь к какой-нибудь партии? — продолжает Люнге.
Илен не знал, как быть.
— На меня оказал влияние Эндре Бондесен, — говорит он, — в особенности за последнее время. Бондесен — радикал.
— Да, да. Да, вы не должны рассматривать это, как давление в каком-нибудь смысле, конечно. Но я думал... Как вы относитесь к вопросу об унии?
Это была как раз слабая сторона Илена, он был унионистом, Бондесен не мог поколебать его убеждения в этом пункте. Почему Люнге хотел знать его точку зрения именно в этом вопросе? Разве он о чём-нибудь слышал? Может быть, он хочет его уволить?
Он ответил честно.
— Я стою за унию. Я думаю, что теперешнее положение лучше всего, для нас лучше всего остаться при том, что есть.
Пауза.
Илен думает, что разговор кончился, он хочет поклониться и уйти снова к своей работе.
— Нет, подождите немного! — говорит редактор. — Напишите несколько статей об унии. Скажите откровенно, что считаете настоящее положение наилучшим, скажите также, почему вы думаете, что оно наилучшее, изложите ваши доводы. Мы — левые, но мы уважаем всякое честное убеждение. Стремление к собственной дипломатии13 мне и самому кажется не обоснованным. Но вы, конечно, не хотите, чтобы мы находились в подчинении у Швеции!
— Нет. Не в большем подчинении, чем теперь.
— Не в большем, чем теперь? Мы не подчиняемся Швеции, мы самостоятельный народ, по первому параграфу основного закона. Ну, напишите эти статьи для «Газеты», и вы ничем не будете связаны и выскажете своё мнение. Тогда мы посмотрим, что из этого выйдет...
Илен вышел и закрыл за собою дверь.
Но как раз в это мгновение, когда Люнге так сильно нуждался в покое для той работы, которая во время посещения Шарлотты была отложена в сторону, в контору являлись посетители один за другим и мешали ему.
Он уж так долго наслаждался спокойствием, но наконец прачка из Гаммерсборга опять пришла, в третий раз. Он совершенно забыл о её воззвании, его лёгкое сердце совсем забыло эту женщину. Но чем, собственно, считали «Газету» все эти люди? Была ли она такой бумагой, на которой можно помещать всевозможные вещи, или она такой бумагой не была?
— Я видел ваше воззвание, мы не можем принять его, — говорит он.
А затем начинает быстро перебирать различного рода бумаги.
Женщина продолжает стоять, она не говорит ни слова, но продолжает стоять.
— У нас нет для него места, — говорит Люнге снова и подаёт женщине воззвание.
Она не была самой привлекательной особой, которую он когда-либо видел; эта женщина, которая мыла, сама далеко не была чиста. Чего она стоит и ждёт здесь? Он привык, чтобы знали, что раз он дал ответ, то другого ответа ждать уж нечего, его слово было словом.
— Значит, вы не можете его поместить? — спрашивает женщина спокойно.
— Нет. Разве вы не можете отнести его в «Вечернюю Почту»14?
Женщина не отвечает, она притворяется, что не поняла.
Люнге хватается за свой карман. Если бы у него были с собою деньги, он всё-таки дал бы ей крону, несмотря на её непривлекательный вид, видит Бог, он дал бы. Он не был бессердечен, но ему надоели постоянные просьбы этой женщины, она уж не могла его растрогать, и у него не было с собою денег. Он был, в сущности, очень рад, когда она наконец ушла. Что ему оставалось от такого рода помощи? Ничего, одна неблагодарность и быстрое забвение...
— Войдите!
Входит пожилой господин. Люнге встаёт и называет его Бергеланном. Это был норвежский политик и заводчик Бергеланн, в настоящее время — член королевской комиссии. Он бледен и говорит коротко, печальным голосом.
— Нас постиг тяжёлый удар! — говорит он.
— Удар? Что случилось, кто-нибудь умер?
И Бергеланн рассказывает медленно и грустно, что он пришёл сообщить о смерти председателя одельстинга. Он умер сегодня утром, внезапно, без предшествовавшей болезни, скончался от удара.
Люнге вздрагивает, он тоже потрясён, он спрашивает несколько раз:
— Председатель одельстинга? Вы в этом уверены?.. Вот несчастье! Самая крупная сила левой, её надежда и опора во всех затруднениях!
Люнге на мгновение охвачен глубокой и искренней печалью. Он ясно видел всё значение этого прискорбного события, из-за которого его партия лишилась одного из самых умных и благородных представителей в палате депутатов, почтенного человека, которому даже правая оказывала большое уважение. Он сказал глухим, слегка дрожащим голосом:
— Мы совсем не можем его заместить, Бергеланн.
— Нет, заместить мы его не можем. Я не знаю, что мы будем делать.
Бергеланн просит позволения поговорить по телефону, он хочет сообщить о событии Эрнсту Сарсу. Бергеланн плохо умеет обращаться с телефоном, Люнге делает ему несколько указаний, затем снова садится.
Да, это была очень чувствительная потеря, которая поразила левую именно теперь, когда предстояло так много работы, когда надо было провести так много существенных реформ. Как это печально! Вдруг Люнге захотелось смеяться. Он старался удержаться, но покраснел от напряжения, как рак, и громко захохотал.
Бергеланн кончил, он отходит от телефона и с изумлением смотрит на него. Люнге нашёл повод для смеха, его лёгкая душа снова воспрянула, он ещё борется со смехом.
— Ничего особенного — говорит он и качает годовой. — Наблюдали ли вы когда-нибудь человека, который говорит по телефону? Он кланяется, склоняет голову набок и смотрит участливо, совсем как будто он стоит перед человеком, а не перед деревянным ящиком, Да я и сам поступаю точно так же. Ха-ха-ха!
Но Бергеланн не расположен смеяться, он складывает губы в слабую улыбку, чтобы не быть
