Повседневная жизнь России в заседаниях мирового суда и ревтрибунала. 1860-1920-е годы

СУДЬЯ (дворнику Архипову). Что вы знаете?

АРХИПОВ. Нас призвали, Громов не шел, упорство чинил на лестнице. Мы его и сволокли силой в участок.

СУДЬЯ. Целес говорит, что несли, как покойника. А вы что скажете?

АРХИПОВ. Да, он упирался, трое и поволокли его.

СУДЬЯ. Собственно, за что волокли его?

АРХИПОВ. За руки.

СУДЬЯ. А ноги-то его по земле, что ли, волочили?

АРХИПОВ. Нет, и ноги несли.

СУДЬЯ. Кто же нес ноги?

АРХИПОВ. Не заметил.

СУДЬЯ. Этого быть не может. Вас было всего трое. Двое, положим, держали за руки, а третий за ноги. Говорите же, кто нес за ноги? Лгать, помните, нельзя.

АРХИПОВ (помолчав). Головинский дворник, Михайлов.

СУДЬЯ (Михайлову). Как же вы говорили, что вели Громова, а вот он, как вы слышали, уверяет, что именно вы несли за ноги?

МИХАЙЛОВ (растерявшись). Да, оно разумеется. Что с ним было делать, коли не идет? Ну, и нес, точно, за ноги. Кому-нибудь надо же было нести?

СУДЬЯ. Был ли он пьян и говорил ли, где живет?

АРХИПОВ. Выпивши он был чуть-чуть. А живет, сказал, в Спасском переулке, в доме № 10.

СУДЬЯ. Где и для чего он указывал свое местожительство? Верно, его кто-нибудь спрашивал?

АРХИПОВ. Да, помощник спрашивал в участке.

СУДЬЯ. Говорил он, что обер-полицмейстеру господину Трепову платит жалованье?

АРХИПОВ. Этого-то я, признаться, не слыхал.

СУДЬЯ (дворнику Александрову). Объясните, как было дело.

АЛЕКСАНДРОВ. Когда я пришел, господин сидел на диване. Околоточный звал его в участок. Господин говорил: «Не могу я идти, надо сдачу получить». Околоточный сказал: «Возьмите его». Мы взяли и понесли.

СУДЬЯ. А за ноги тоже несли или нет?

АЛЕКСАНДРОВ. Несли также и за ноги. Он еще, барахтавшись, грудь мне разбил, окаянный.

СУДЬЯ. Поминал он какой-нибудь адрес?

АЛЕКСАНДРОВ. Да, просился отослать его домой, в Спасский переулок, дом № 10. Он был сильно пьян.

СУДЬЯ. Зачем вели его в участок?

АЛЕКСАНДРОВ. С женщиной шум либо драку завел. За что же больше тащить в часть?

СУДЬЯ. Ваши товарищи говорят, что он ни с кем не дрался и не шумел до прихода полиции, а пьяным и при ней не был.

АЛЕКСАНДРОВ. Кто ж его знает, что он за человек есть, ежели, примерно, без шуму, без драки в часть попал. Кажинный раз все начинается с драки да с руготни. А ежели бы он не был пьян, не упирался бы… Просился свести его в свой участок. «Там меня, — говорит, — все знают». Вязать его — не вязали.

СУДЬЯ (пожилой, прилично одетой женщине Шимкевич). Вы свидетельницей чего были?

ШИМКЕВИЧ. Я, видите ли, живу в квартире Громова при детях. Все семейство перепугалось, что он пропал. Когда он, освободившись из полиции, пришел домой истерзанный, велел мне подать белье и стал менять рубашку, которая была вся изорвана, я заметила у него на руках следы от связывания веревками. Черные широкие рубцы. Говорю ему: «Ах, Иван Федорович, что это такое с вами случилось?» — «От веревки, — говорит. — Меня связывали в полиции». — «За что?» Он жалобно вздохнул и рассказал мне по секрету, что его взяли от женщины и таскали по улице связанного. «Ах, вы несчастный, как вас избили». — «Да, — ответил он мне, — важно влопался». Теперь еще остались на теле его синие круглые знаки, пальца в три величиной.

ГРОТИНГ. Он сам боли, значит, не чувствовал, пока другие ему не напомнили о ней. Он говорил, что ничего не помнит. Мы его не трогали. Может его в части побили? Там, случается, дерутся.

ТОМАШЕВИЧ. Очень часто арестанты в частях шибко бьют новеньких, ежели шумят. Всех бьют наповал.

СУДЬЯ. За что же бьют, и откуда вы знаете, что бьют?

ТОМАШЕВИЧ. Колотят, известно, за то, что сиди смирно. А что точно всех бьют, это нам солдаты сказывают, кои служат при арестантских.

СУДЬЯ (Меларту). Что это за инструкция, о которой господин Гротинг упоминал? И имеет ли полиция право, на основании оной, заходить только в некоторые дома или же во все, которые покажутся ей подозрительными?

МЕЛАРТ. Нам разрешается осматривать все гостиницы, трактиры, шамбр-гарни и публичные дома.

СУДЬЯ. Но квартира Целес, по показанию самого господина Гротинга, ни то, ни другое и ни третье, а просто частная квартира. Имеет ли он право ее осматривать?

Меларт пожимает плечами и молчит.

СУДЬЯ. А вы, господин Гротинг, как скажете?

ГРОТИНГ. Я доставил Громова в участок. Больше ничего не знаю.

СУДЬЯ. А если приглашаемый в полицию для удостоверения в звании добровольно не пойдет, то имеет ли полиция право тащить его силой в участок?

МЕЛАРТ (улыбаясь). Таких правил нет. А пьяных мы всегда отправляем по домам через часть. Доискиваться, откуда и кто они, нам ночью некогда.

СУДЬЯ. В чем же полиция обвиняет Громова?

МЕЛАРТ И ГРОТИНГ. Мы ничего с него не ищем, ни в чем его не обвиняем, а брали только удостовериться в звании.

Молодая женщина, у которой был Громов, отозвалась, что ничего о происшествии не знает, так как не была в это время дома. Причем подтвердила, что Громов был немного выпивши.

СУДЬЯ (Поганько). Не имеете ли чего добавить?

ПОГАНЬКО. Господин Гротинг сознает, что зашел в квартиру Целес, достоверно не зная, какие в ней живут люди, и оправдывается инструкцией. Но ведь если признать его правым, то это будет значить, что он может прийти в любой дом, в любую квартиру частного семейства, застать там какого-нибудь гостя, потребовать от него паспорт, которого у того, конечно, при себе не будет, взять его под арест, продержать сутки и выпустить. Потом, когда тот станет жаловаться, говорить, что ему нужно было удостовериться в его личности, и он иначе поступить не мог. Нет, я прошу подвергнуть господина Гротинга и других полицейских чинов, виновных в насилии, самоуправстве и оскорблении Громова, уголовному наказанию по закону.

Судья, принимая во внимание, что полиция Громова ни в чем не обвиняет, что обер-полицмейстер отказался преследовать Громова за неодобрительное будто бы о нем выражение, что поверенный Громова видит в действиях полиции насильственные и самоуправные поступки против его доверителя, постановил Громова от суда освободить, а о полицейских чинах сообщить для дальнейшего их преследования непосредственному их начальству — обер-полицмейстеру.

Девка

Отставной поручик Хемниц в прошении, поданном мировому судье 35-го участка Санкт-Петербурга А. Д Дурново (1870-е годы), жаловался на мещанку Тихонову за оскорбление своей сестры. В свою очередь Тихонова жаловалась на нанесенную ей обиду словом «девка». Хемницу — лет под пятьдесят, болезненный вид. Тихонова — 24 лет, довольно представительной наружности.