Август, исполненный уверенности и достоинства, потому как денег у него теперь было навалом, поднялся к ним в две их маленькие комнатки, что над кофейней.
— Вот хорошо, что ты пришёл, Август! — развязно воскликнула Лувисе Магрете.
Эдеварт выглядел смущённым и угрюмым, каким, собственно, и был всегда. Он сидел, уставясь в пол.
— Скоро прибудет строительный материал для моего дома, — сказал Август, чтобы хоть как-то разрядить обстановку, — а я всё ещё не вывел фундамент.
— Вот как? — безразлично произнёс Эдеварт.
— Я пришёл попросить, чтоб ты мне подсобил.
— Как пожелаешь, — с готовностью откликнулся Эдеварт.
Но Лувисе Магрете тотчас добавила:
— Уж ты-то всегда найдёшь себе дело, потому что ты настоящий мужчина. А я знай торчу в Поллене безвылазно.
— Ох, миссис Эндрюс, — смеётся Август, — ты ведь не хочешь сбежать от мужа?
— А что мне здесь делать и что здесь делать моему мужу? — отвечает она возбуждённо. — Мы пробыли здесь уже семь недель. Разве не довольно?
— Ну да, Лувисе Магрете хочет съездить к себе в Доппен, — произносит Эдеварт.
— Так, небольшая поездка. Чтобы чуть-чуть размяться.
— Верно, — говорит Эдеварт, — но нам ведь надо собрать денег на билеты в Америку, так что надо экономить.
— Экономить — это конечно, но зачем, спрашивается, ты вообще сюда приехал? Мы вполне могли остаться там, где жили.
— Где жили? Так ты же сама хотела уехать с фермы.
— При чём здесь ферма? Я имею в виду Америку. Мы могли найти сотню других мест. И родня у нас там есть.
— Получилось так, — медленно и протяжно отвечает Эдеварт, — что мне вдруг захотелось домой. Это просто чувствуешь, и всё тут.
Лувисе Магрете обращается к Августу, как к третейскому судье:
— Да, вот так он сидел и говорил мне, сколько раз говорил, что ему тоже тоскливо, и, хоть мы вполне могли бы жить в больших городах, он непременно желал домой. Неужели он не мог просто написать домой письмо и получить ответ, как делают все люди?
— Не мог я писать, — бормочет Эдеварт, — просто не мог, покуда нам так плохо жилось. Я всё ждал и ждал, когда нам станет лучше.
Лувисе Магрете:
— Не так уж и плохо нам жилось. Что в Ла-Кроссе, что в Дулуте. Ты хорошо зарабатывал на лесопильне, мы могли одеваться не хуже других, иногда ходили в театр, а по воскресеньям ездили на поезде за город — уж и не знаю, чего тебе там не хватало.
Август сидел и слушал; этот бродяга, этот перекати-поле вполне разделял мнение Лувисе Магрете, он тоже считал поведение Эдеварта неумным. Да и ответ Эдеварта прозвучал как-то глупо и неубедительно:
— Ну да, я побывал и на лесопильне, и в деревне жил, и в городе, но я нигде не видел такой красоты, пока не вернулся сюда.
— Куда сюда? — переспрашивает Лувисе Магрете. — В Поллен, что ли? Это в Поллене-то красота?
— Для меня красота, — отвечает он.
Лувисе Магрете рассмеялась, она продолжает смеяться, даже поняв, что Эдеварт и в самом деле растроган, как-то по-детски растроган.
— Ну тогда я на своём веку вообще ничего красивого не видела! А во Флориде? А в Техасе? Да просто голые прерии и то красивее, чем здешние места!
Эдеварт вдруг рассвирепел из-за подобного неуважения к его родным краям:
— Перестань трещать!
— Ха-ха-ха! — вырывается у Лувисе Магрете. Бояться ей нечего, здесь присутствует посторонний человек, более значительный, чем Эдеварт, и, уж наверно, он не бросит её в беде. Она его помнит ещё со времён Фусенланнета, тому уже целая вечность, но он и сегодня выглядит точно так же; он не изменился в мыслях, этот старый, непостоянный и невозмутимый человек, ей доводилось несколько раз говорить с ним за эти дни, и она увидела, что он как никто другой может понять это её вечное беспокойство, это отсутствие привязанности. Более удачного участника сегодняшнего разговора и представить себе трудно. У них одинаковые интересы, одинаковая тяга к перемене мест, одинаковый восторг при виде небоскрёбов и бурного движения на улицах, одинаковая жажда жизни и деятельности, событий и приключений.
— Не знаю, Август, как это тебе покажется, — продолжает она, чувствуя себя оскорблённой, — когда муж говорит с женой таким тоном. В Америке я никогда ничего подобного не слышала. Он велел мне перестать трещать!
Август:
— Да, так вот что я хотел сказать: если уж миссис Эндрюс так приспичило съездить в Доппен, чего ради ты возражаешь?
— Ну-ну, — говорит Эдеварт.
— Она просто хочет повидать усадьбу, где родилась, что ж тут такого удивительного?
— Так она уже там побывала, всё повидала, а вот остаться там не захотела, хотя раньше эта усадьба принадлежала нам. А теперь в Доппене хозяйничают чужие люди.
— Остаться там?! — восклицает Лувисе Магрете. — Ты ведь не думаешь, будто мне хочется, чтобы меня там похоронили?
— Но ведь ты оттуда вышла.
— Как тебе это нравится, Август? Я оттуда вышла!
Август спрашивает:
— Скажи, Эдеварт, тебя смущают расходы?
— Да.
— Ну, миссис Эндрюс, тогда можешь сегодня же вечером отправляться почтовым пароходом, — возвещает Август. — С шиллингами затруднений не будет.
Лувисе Магрете прямо оживает на глазах, солнечный свет разливается по её лицу, она опять становится бойкой, указывает кивком головы на Эдеварта и произносит:
— Вот как говорит мужчина, если он настоящий мужчина, уж он-то не скажет: перестань трещать!
Август, не выходя из роли посредника:
— А теперь уймись, миссис Эндрюс.
— Уймусь, уймусь. Мне просто стыдно, что посторонний человек слышал, как он со мной разговаривает.
Эдеварт медленно поднял на неё глаза и ответил:
— Видит Бог, мне на моём веку доводилось и похуже разговаривать с людьми, нежели я разговариваю с тобой.
— Ты слышишь, ты слышишь, Август? Он опять за своё!
Лувисе Магрете была крайне возбуждена, измучена, длительная праздность, а может, и другие, более интимные причины сверх всякой меры наполняли её горечью; она поддалась чувству слепой несправедливости, порой её ужасно терзала мысль, что она, как ни крути, намного старше своего мужа, что ей недолго осталось быть красивой, что подступает старость и пора безумных ночей канула в прошлое. Разве сам он во время их дальних странствий не напоминал ей множество раз о том, какое у неё было раньше милое и невинное лицо: «А ты ещё помнишь, Лувисе Магрете, когда ты впервые прибежала к лодке босиком, в одной юбке и сорочке? Идём со мной, помоги мне спасти овечку, она застряла там, на скале, а уж до того славная овечка, да и шерсть у неё замечательная! А брови у тебя какие были! Господи, какие пушистые брови, да разве одни брови, и глаза тоже, меня прямо в жар бросило...»
