— С четверть часа, — сказал я. — Даже меньше.
— Ну, я пошёл, — сказал он. О, верно, это неспроста он спросил у меня о времени.
Я слышал, как он тихонько спускался по лестнице. Я не лёг спать, нет, я даже, напротив, потеплее оделся и хотел уже выйти, но тут возвращается Мункен Вендт.
— Ну, что я говорил про этих благородных дамочек? Одна комедия! — выпалил он в раздражении. — Молчи, тебе говорят. Я имел право поступить так, как поступил. Но ведь всё комедия, одна комедия! Тьфу ты, чёрт! Ты выходишь?
— Да.
— Да! Он думает, ему прогулки помогут! Мажь свои прыщики, мажь. А когда выскочат новые...
Я рывком открываю дверь, распахиваю настежь. Мункен Вендт смотрит на меня, и хоть он готов был расхохотаться мне в лицо и уже уселся на стул, он вдруг делается серьёзен и говорит:
— Да, правда твоя. Пойду-ка я лягу. Но вообрази — дверь была заперта.
— Если она и пообещала тебе оставить её открытой, так только чтоб от тебя отделаться, — сказал я. — Ты просто зверь!
Мункен Вендт раздумывает над моими словами.
— Ты полагаешь? Но она разрешила мне её поцеловать! Ну, всё равно что разрешила. Тоже, по- твоему, чтоб от меня отделаться?
— Да.
— Что ж. Очень может быть. Я в таких людях не разбираюсь. Пойду-ка я лягу.
Я спустился к пристани. Я поглядел на светящиеся окна у Хартвигсена, но прошёл мимо. На возвратном пути я ненадолго остановился, я стоял и смотрел на звёзды, как раз у поворота к Хартвигсену. Но я и шагу в ту сторону не ступил, нет, просто я стоял и смотрел на звёзды.
XX
Мункен Вендт отбыл.
Я уж начинал было думать, что он согласится стать учителем Марты. Но проходил день за днём, а он отказывался стать учителем. Он и над моей-то должностью всё подтрунивал и спрашивал, зачем я пожаловал в эти края. «Чтобы встретить свою судьбу», — отвечал я. Баронесса только головой качала на то, что друг мой так у нас засиделся, о, впрочем, она даже мне за него выговаривала.
— Но у него есть прекрасные качества, — сказал я.
— Нет. Ах, возможно, они и есть у него, — ответила она. — Но он такой безбожник. Если бы только я могла понять! Ходить по лесам и полям — и не веровать в Бога!
— Да, он не верует в Бога.
— Да. И я при нём становлюсь до того легкомысленной! Я жалею потом обо всём, что скажу или сделаю. Нет, ему надо уйти. И это вечное его «ай-ай»! Ну зачем он так? Напрасно он это. О Господи, я не скрываю, что я... что он... я ничего не скрываю, его внешность, эта окладистая борода... Но ведь небо и земля — такая разница! Ходить по лесам и полям с эдакими понятиями!
Потом я узнал, что баронесса переговорила с отцом. И всё решилось. Мак тихо и спокойно сказал своё слово и поклонился Мункену Вендту.
И Мункен Вендт пришёл ко мне, снова дивился нравам тонких господ и объявил, что отбывает. Лопаря до времени придётся оставить.
— Ну, а ты когда же? — спросил он.
— Потом, — сказал я. — Скоро. Я пока не совсем готов. Ты меня жди.
И Мункен Вендт ушёл.
Наступила уж совсем поздняя осень, сэр Хью Тревильян покончил с рыбной ловлей в соседнем приходе и явился в Сирилунн ожидать почтового парохода. Несколько дней провёл он в доме у Мака и не разговаривал, а всё лежал в своей комнате и безбожно пил. После прошлого визита в Сирилунн он продержался два месяца почти в полной трезвости, а теперь вот опять доставлял себе удовольствие, одну за другой осушая бутылки коньяка. Баронесса весьма ему сочувствовала, ежедневно о нём справлялась, а потом стала собственноручно носить подносы с едою и кофе в комнату к сэру Хью. Эти новые заботы очень её отвлекали, всегдашняя грусть и беспокойство покинули её. Долгими часами беседовала она с сэром Хью, покоившимся в постели, и под конец добилась того даже, что он начал ей отвечать, да, он стал поддерживать беседу, как порядочный человек. Он рассказал ей о серебряных копях, которые он откупил у Хартвигсена, конечно, он заплатил ему кучу денег, но это пустяки, там упрятаны баснословные богатства. А тут на севере у него сын, тоже Хью, и он-то и есть подлинный владелец копей, они записаны на его имя. Горы пусть себе стоят, они только растут и растут в цене, и всё достанется мальчику! Сэр Хью не утаил, что ребёнок живёт со своей матерью Эдвардой в Торпельвикене. Сейчас он решил построить для них на горе дом. Недурно? Дом на серебре! Сэр Хью нашёл эти богатства, это единственная в его жизни гениальная коммерция, — найти такие богатства здесь, на севере Норвегии! Пусть-ка прочие иные попробуют! — сказал он. Баронесса не уставала его слушать и исцелила-таки больного, он даже поднялся с постели и оделся.
На другой день пришёл почтовый пароход и сэр Хью отбыл.
Кажется, баронессе крепко запал в душу высокородный англичанин. Он, правда, не был охотник, но зато он был рыболов и странная одинокая душа, как и Глан. Она уверяла, что сэр Хью и не пьяница вовсе, а пьёт он так оттого, что скучает и хочет переменить свою жизнь. На родине, в Англии, у него множество замков.
Уже повеяло зимою, вот-вот из Бергена воротятся суда. Хартвигсен не нарадуется на тихую погоду, все идёт хорошо, страховые — у него в кармане. Ах, да разве о деньгах об этих он думает, нет, но ему лестно на глазах у Мака обделать выгодное дельце. Впрочем, это и не дельце даже, а игра фортуны, лотерея.
И вот большое новое судно Свена-Сторожа, рассекая волны, вошло в бухту на всех парусах. Мы все стояли у сарая Хартвигсена и смотрели. И Свен-Сторож, не приспуская парусов, повернулся по ветру и бросил якорь. И команда бросилась по вантам и реям убирать снасти. Спокойно, грузно, под тяжестью товаров, оседало судно в воде.
— Я бы и сам не мог лучше пристать, — сказал Хартвигсен.
Роза тоже была с нами. Она была такая же, как всегда, только куталась в большую шаль по причине своего положения. Она была тихая, светлая, в ней предчувствовалась уже будущая мать. Она протянула мне руку и не просто пожала, нет, она надолго задержала свою руку в моей руке. О Господи, во всём-то, во всём она была глубже и тоньше других. А я? Чем мог я её отблагодарить? Я только встал таким образом, чтобы её защитить от ветра.
— Давно мы вас не видели, не зайдёте ли как-нибудь поиграть? — сказала она.
— Я теперь не играю больше, — ответил я.
Она, я думаю, поняла, что у меня были свои причины так ответить, и не стала расспрашивать. Зато я заметил, что она понемножку обходит меня, защищая меня от ветра, так как я был совсем легко одет, но этого я не мог допустить. Вот уже полжизни почти прошло, а мне всё никак не забыть: она передвинется, я её обойду, и снова, и снова, и нам приходилось всё выше взбираться в гору, и мы отдалились несколько от других.
— Как поживаете? — спросила она.
— Хорошо, благодарю вас. А вы?
— О, благодарю вас, грех жаловаться. Скучно, правда, немного. Бенони вечно дома нет.
Я подумал: раньше она, кажется, мало печалилась, если её мужа не было дома. Не то теперь. И я порадовался за них обоих, что жизнь у них, верно, наладилась. Стало быть, грех жаловаться.
— Бенони с утра до вечера нет, — продолжала она. — Он удивительный человек. Я прежде не понимала, а теперь вижу. Всем-то он нужен, всем помогает.
— Да, это правда, он всем помогает.
