поверх черного до пят пальто шинельного кроя. Взявшись за руки, пошли в сторону пруда. Каток превратился в слякоть и бездействовал. По талому месиву неприкаянно бродил черный пуделек. Сильно пахло пресной водой. В голых кронах тяжело трепыхались вороны.
– На счастье, – сказала Арина и стерла клочком бумаги птичий помет с рукава Левиной куртки.
Сели тесно бок о бок, как на насест, на спинку лавочки – ногами на сиденье в грязной наледи. Перехватив взгляд, брошенный Криворотовым на прохожие длинные ноги в капроне, Арина внятно произнесла:
– Жи-вот-но-е.
И процитировала, как цитировала всегда в таких случаях и с одной и той же недоуменно-брезгливой гримасой:
– «Я не ревную, мне просто противно».
Криворотов сладко потянулся.
– Ну, как вы, – спросила Арина, – что сегодня прочтете у Отто? Мы не виделись целую неделю, я скучала, а вы?
Криворотов сдержанно кивнул и прочел последнее стихотворение.
– Потрясающе, – сказала Арина после выразительного молчания, – будто во сне. Растете не по дням, а по часам.
Растроганный Криворотов охлопал себя в поисках спичек. Арина курить отказалась.
– Что вдруг?
– Начала с понедельника новую жизнь.
Она принялась сосредоточенно рыться в брезентовой самодельной торбе, вечно болтавшейся у нее через плечо. Долго и беспорядочно перебирая содержимое сумки – мятые бумажки с адресами и телефонами, носовой платок, ксерокопию «Голема», косметичку, – извлекла, наконец, что-то, обернутое в обрывок простыни.
– Это вам. Обещанное. Теперь у вас полный джентльменский набор: молодость, талант, мое разбитое сердце и… На всеобщее обозрение выставлять совсем не обязательно! – голосом и движением руки предостерегла она Криворотова, который с озадаченным лицом распеленывал нечто маленькое и увесистое. Криворотов пропустил предостережение мимо ушей, распеленал
Револьвер. Настоящий. Лев приподнял ткань: маленький, цокающий барабаном, пятизарядный. То, что облицовка рукоятки была сколота с края, только придавало оружию убедительности, лишало сходства с игрушкой. Ай да Арина! Лев полез целоваться.
– Спрячьте и никому не показывайте, – сказала Арина. – Семейные, можно сказать, реликвии разбазариваю. Из него папенька мой, Болеслав Вышневецкий, стреляться пробовал. И не просто, а опершись на белый кабинетный рояль. Вот как в старину дела-то делались, учитесь.
– И что, удачно?
– Как же! Живет припеваючи – дай ему Бог здоровья – по сей день. Женился в третий раз. А вот бедную маму мою уходил своими художествами до ее нынешнего плачевного состояния. Сволочи вы, мужики.
– Не обобщайте: «живущий несравним».
– Это мы увидим: сравним или несравним, – и Арина посмотрела на Леву внимательно, как впервые. – Задарю я вас, Криворотов, сегодня. Вот вам и второй знак внимания, впрочем, с возвратом, только для ознакомления, – и она протянула Льву картонную папку с тесемками, – это стихи Чиграшова, под окнами которого мы сейчас с вами рассиживаем. Берегите, как зеницу ока: сие перл моего архива и «томов премногих тяжелей». Потерпите до дома, закройте – Чиграшов требует уединения.
Но Криворотов не больно-то и рвался углубляться в чтение подслеповатой копии, потому что его до неприличия волновал и веселил револьвер, холодящий бедро сквозь натянутый карман. Лев силился согнать с лица глупое мальчиковое сияние. Подмывало рассматривать и трогать оружие («ствол»!) снова и снова, но было боязно: бульвар на глазах заполнялся людьми – близился час пик.
– А что у нас «на третье», речь шла о трех дарах? – спросил Криворотов только для того, чтобы за болтовней скрыть свой постыдно-ребяческий восторг.
– «На третье?» – протянула Арина с потерянной улыбкой. – Ну, держитесь. Я тут собралась вам, Криворотов, сына родить. Да вы не пугайтесь, аж побледнел весь. Пошутила. Пошутила, что вам. Себе, себе исключительно. Подъем, горе мое, к Отто опоздаем.
Подошел трамвай. Вот тебе и фрак, вот тебе и Стокгольм. Уже светила Криворотову совсем другая церемония. Бодрясь для сохранения лица и избегая встречаться с Ариной взглядом, Лев апатично вглядывался в разом обмелевшую даль своего внезапно подступившего грядущего. Тусклый ЗАГС с пузырящимся линолеумом. Свидетель со стороны невесты – карлик в черном костюме, со стороны жениха – подчеркнуто спокойный Никита с чертиками в глазах или паясничающий Додик. Маленькая Левина мама с большим букетом громко всхлипывает, сжимая в кулачке насквозь мокрый носовой платок. Вкатывают будущую тещу в инвалидной коляске. Она утробно воркует от стариковского слабоумия и, кривясь, тревожится, что не попадет в кадр, потому что плешивый балагур-фотограф уже примеривается перед нырком под траурную материю, ниспадающую с ритуальной треноги.
– Жених, не спать – замерзнешь, – голосит он развязно и щелкает пальцами, привлекая внимание понурого Левы, – держим хвост пистолетом! Смотрим все сюда, улыбочка шире, что за похоронные настроения?
Арина Криворотова, в девичестве Вышневецкая, с огромным животом, сияющая от хищного торжества, прилежно внемлет проповеди депутата в кумачовой перевязи. Молодые меняются кольцами, молодые целуются, родные и близкие покойного спешат поздравить молодых. Криворотов-старший стоит поодаль, играя желваками: ему стыдно быть неудачником и отцом неудачника. Вдруг, пугая внезапностью, истошный Мендельсон начинает биться в эпилептическом припадке. Фото, Мендельсон, Отто Адамсон. Фотто Адамсон, ото Мендельсон – так тоже неплохо.
А дальше – как по маслу. Лев Васильевич Криворотов – старая развалина лет сорока, школьный учитель словесности на полторы ставки (а чтобы сводить концы с концами, правит и комментирует труды какого- нибудь маститого жлоба). Арина – корректор-надомница, день-деньской нечесаная, в халате и шлепанцах, с неизменной сигаретой во рту. Дома у четы Криворотовых – итальянский гвалт и теснота, колоритный ад, пеленки младших, свисающие с бельевых веревок вдоль и поперек жилища, хлещут по голове, кордовые модели старших хрустят под ногами. Белый рояль, ау? Лев Криворотов готов последовать примеру высокородного пана Болеслава.
– Криворотов, не кисните, мы приехали! Полюбуйтесь-ка лучше на нашего тихоню.
Криворотов очнулся и глянул, протискиваясь к передней площадке, в трамвайное окно. Трамвай поравнялся с Никитой, шествовавшим в понятном направлении и увлеченно болтающим с незнакомой девицей. Двери открылись, Криворотов и Арина вышли и, взявшись за руки, преградили дорогу Никите и его спутнице. Никита, как всегда, нашелся:
– Вот и солнце нашей поэзии подкатило на лихаче, привет, Лева. Легок на помине. Я как раз рассказываю Ане всякие небылицы про нас с тобой. Здравствуйте, Арина. Знакомьтесь.
– Лева.
– Анна.
– Анна.
– Арина.
Ничего особенного. Лет двадцати – двадцати двух, длинноногая, стрижка каре, белобрысая. Русая, если быть точным. Большой рот, откровенно обведенный губной помадой, зато без грима серо-зеленые глаза. В углу рта лихорадка. Не крокодил, но и не красавица. Но все равно досадно.
– Никита, – провозгласила Арина, – ваш приятель сегодня не в лучшей форме, простите великодушно. На Чистопрудном ронял слюни вслед каждой юбке, а сейчас пожирает глазами вашу приятельницу, вместо того, чтобы поздравить друга с юбилеем, дайте я вас поцелую. И хорошо бы прибавить шагу.
Прибавили. Криворотов на ходу ошибся карманом, наткнулся на револьвер и с заминкой извлек из другого кармана накладную бороду. Презент ожидаемого эффекта не произвел. Никита на ходу же развернул оберточную бумагу, мельком глянул на подарок, хмыкнул в знак благодарности и продолжал заговаривать зубы своей крале, чуть обогнав Льва и Арину. Свернули в нужную, вторую, подворотню, спустились по
