замечаний о наряде другой, выходят на крыльцо послушать предзакатную тишь, когда стихает ветер и отдаляются последние голоса. Когда нежная свежесть касается разгоряченных щек и единственно когда по-настоящему можно услышать — да не услышать даже, почуять — таинственный шепот листвы любимой яблони или вишни, растущей перед окнами; погладить по лохматой башке верного пса, прильнувшего к ноге; посчитать загорающиеся звезды и сбиться со счета; покоем подышать. Или вот сегодня — послушать, как, утихомиривая сверчков, падают на листву и дорожную пыль первые капли дождя.
Тих город раскинулся под холмом. Василиса не удержалась, приостановила лошадь, оглянулась, полюбовалась Дивным, пропуская мимо себя уже молчаливый, нагалдевшийся поезд.
— Побыстрей бы, Василиса Велиславна, — обратился к ней один из охранников. — Не то ведь промокнут все.
— Велика беда, — пожала княжна плечами, но лошадь с места тронула.
У вязантов задержались надолго. Там один слуга поссорился с парнями из княжеских конюшен. Ссора-то была короткой, но хозяин слуги, не отрицая вины последнего и признавая, что схлопотать за слова о подозрительном сходстве конюших и подопечных скакунов проще простого, уперся в вопросе наказания: мол, что-то одно надо было выбирать — или бока намять, или за ноги по нечищеному стойлу протащить, но ни в коем случае то и другое не смешивать. Конюшие, которые сами похабника в посольство и доставили, извинились, но вязант стал требовать, чтобы они определили, какое из двух наказаний было превышением необходимого возмездия, дабы самим подвергнуться этому излишку. Твердичи и вообще народ гордый, а уж молодежь, при кремле состоящая… Дело грозило обернуться худом. Не войной, конечно, но все-таки. Со всего посольства мигом стянулась прислуга, готовая силой добиться повиновения непокорных конюших. Те, в свою очередь, прямо намекнули заносчивому вязанту, что знатность его в Вязани — это одно, а в Тверди — совсем даже другое, походить с распухшим ухом ничуть не помешает. Вязант схватился за сердце (они там у себя знать вознесли до небес, и вельможи искренне считали, что неприкосновенны для «смердов», как себя ни веди). Появился глава посольства Витас Константин — человек вполне разумный, — но в причинах шума не разобрался и потому потребовал самого одесника Накрута, дабы объяснил, почему слуги кремлевские над вязантами разбойничают…
Тут Василиса и подвернулась.
Очень удачно девичья ватага отвлекла внимание и остудила горячие головы. Тем не менее, разговоров было много (вязанты, устыдившись мелочности происшествия, впали в болезненную велеречивость). Потом еще хозяйственными вопросами занимались, и только потом княжне удалось поговорить с Витасом наедине.
Если у вендов она была уверена, что идет по правильному следу, то здесь настораживающих сведений не было, а чутье молчало. И Василиса вела разговор тоньше, туманно намекала на грозящие беды, на неслучайность болезни Наума, на какие-то странности в Иноземном подворье, стараясь подвести к мысли, что ответственных за эти странности может оказаться много, и лучше бы, чтобы много оказалось: у честных и разумных людей будет возможность отвести тень подозрения от себя и своей державы.
То ли Витас Константин десяток старых ромейских лисиц вроде Клемия Гракуса в хитрости за пояс бы заткнул, то ли и впрямь ни к чему не был причастен, но толку, встреча не дала. Посол охотно поддерживал разговор, сетовал на всех прочих обитателей Иноземного подворья, жаловался, что каждый по отдельности и все вместе сговорясь, они не упустят ни единой возможности, чтобы набросить на просвещенную Вязань тяжкий покров мрачных подозрений. Странностей в других посольствах он столько наотмечал, что их описаниями можно было бы неделю печь топить, а кроме странностей указывал на обычные для булгар дикость, для вендов хитрость, для майнготтов низость, для валахов грубость и так далее.
Княжна давно склонялась к мысли, что все вязантское посольство попросту страдает от безделья. Поход Огневой орды перебаламутил Степь, затруднив даже речное сообщение между колониями империи и славянскими землями. Правители Вязани предпочли выжидать, чем кончится смута в Великой Степи, устоит ли потрепанный Чурай, или его займут кочевники — огузы или туркуши, которые к тому же дрались между собой (а внутри себя — между родами) за право грабить ослабленное Приазовье. Хотя Твердь сообщалась с Великой Степью не напрямую, по большей части через половцев и полян, голос Дивного для кочевников значил многое, и, имея здесь представительство, вязанты могли разговаривать со Степью. Да вот беда — Константинополь никак не мог решить, с кем и о чем разговаривать. Вот уже год посольство не получало никаких задач, кроме «поддержания существующего статуса» и «упрочения и всемерного возрастания славы Вязантской Империи среди северных народов».
И что оставалось бедным послам? Они слонялись по городу и с исключительным старанием блюли честь державы, цепляясь ко всем подряд из-за любых мелочей и постоянно ввязываясь в склоки вроде сегодняшней. Стойко продержавшись почти час под сокрушительным натиском красноречия Витаса, княжна сумела, наконец, вежливо распрощаться.
Хорошо хоть, с готландцами таких забот не было. Их посольство появилось в Дивном четыре года назад, когда валашские и майнготтские бароны в очередной раз крепко потеснили их в Готии. Готладнцы, чувствуя, что могут окончательно потерять эти земли, решили искать поддержку в Вязани. Но они почти ничего не могли предложить империи, больше занятой своими черноморскими колониями, и предприняли совсем, казалось бы, безумную попытку повлиять на Вязань «с другой стороны» — через Степь. В случае удачи готландцы получали редкий на Западе восточный товар и хоть какое-то внимание Вязани — ведь купцы плыли бы, в основном по имперским водам.
Поэтому готландские послы всегда были погружены работу, поражая всех своим трудолюбием и упорством. Предельно сосредоточенные и занятые, они не тратили времени даром и говорили только по существу. И именно поэтому, кстати, Василиса держала их вне подозрений. Им слишком важно было укрепиться в Дивном, а ни сватовство вендского принца, ни участие в сомнительных и преступных замыслах способствовать этому не могли. И к неправедным торговцам они наверняка не имеют отношения — ведь именно магию желают сделать основным товаром — да и чем бы еще могли удивить роскошный Восток готландцы, соседи богатой Вязани, нищие наследники распавшейся Римской Империи? Эти выводы княжна сделала еще в башне, склоняясь над картами. Сегодняшний обход трех посольств превратил предположения в окончательную уверенность. Орков привели венды. Они же, по всей видимости, и подпустили к себе Огневую Орду…
Бред какой-то! Нет, нападение Орды как раз должно быть новостью для вендов. Надо думать, оно направлено истинным вдохновителем заговора, чтобы удержать угорцев в узде — именно в тот миг, когда они готовятся получить свой куш.
До терема добрались уже под проливным дождем. Девушки разбежались, разъехались по домам, а Милочка и Звонка даже слуг не отправили известить, что остаются у княжны — им обеим все равно был дан строжайший наказ не терять ее из виду. Василиса не возражала против такой «слежки».
Чернавки помогли «разведчицам» переодеться в сухое, потом принесли ужин. За все это время между ними не было сказано ни слова о деле. Наконец, закрывшись в опочивальне, подруги сели тесным кружком, чтобы никому за дверью не удалось подслушать.
— Итак, делимся, — объявила Василиса. — Ты что приметила, Звонка?
— Венды врут.
— Это я и сама знаю. Ты скажи, как их поймать-то на вранье?
— А и ловить не надо, так все видно, — усмехнулась Звонка. — Я на екомона-то насела по-настоящему, без околичностей. Говорю, вы тут, бездельники, своих же хозяев обманываете? Екомон мне: помилуй, красавица (вот гад, а?), отчего же обман? А я ему: в рванье ходите, драньем прикрываетесь, сами обносились, крыльцо покосилось, двери в тереме скрипят, ворота криво висят — срамота! Деньжищи-то у тебя, говорю, вон какие прописаны, а где оно все? Он, как рыба, рот открывает, а я ему слова не даю вставить. Своих господ, говорю, можешь сколь угодно обманывать, а княжну позорить не дам. Что скажут люди, на ветхость вашу глядя? Что Василиса Премудрая, Ласковая, о вас не заботится, в убогости содержит? Не попущу! — Звонка стукнула кулаком по лавке, изображая, как она разозлилась на «екомона». Девушкой она, как уже говорилось, была рослой, и удар получился впечатляющим. Милочка даже вздрогнула. — В общем, растоптала я его.
— Ох, и грозна ты, Звонушка, в гневе, — склонив голову к плечу, улыбнулась Милочка. — Батюшкина гордость и печаль… Но и хороша же!
— Брось обзываться, — почему-то обиделась Звонка.
