Дружинники разделились примерно поровну: часть, спасаясь от головокружения, сбилась на середине палуб, остальные не отходили от бортов. Кто зачарованно смотрел вниз, кто вглядывался в даль, не сдерживая восторженной улыбки.
Здесь не было качки. Ладьи шли на удивление ровно и даже под порывами ветра, нагнетавшего паруса до звона, не давали крена.
Ладей было восемьдесят. Двадцать восемь боевых, длинных и стройных, с горделивыми носами, вырезанными в виде конских голов, — крепкогрудые красавцы, снабженные бивнями таранов. И пятьдесят две торговые посудины — широкие, пузатые, с высокими бортами. Князь мог бы взять и больше, положение властителя позволяло в случае опасности не только просить, но и требовать помощи, но прочие корабли были не в лучшем состоянии: прибывшие на них купцы намеревались заняться ремонтом под конец торгов, когда будет чем оплатить работу знаменитых дивнинских мастеров корабельных.
Да в общем большего дольникам и не требовалось — на каждом судне разместилось в среднем по сотне воинов. В доле пошла не только Старшая дружина, но и полки союзных половцев и полян.
Кормчие, пообвыкнув, принялись упражняться в управлении полетом. Сперва осторожно, потом все смелее. Упрям не додумался бы, но Нещур подсказал, что можно заклинание «перетягивать» по частям. Старый волхв пожертвовал для похода свой посох, еще отлично «помнивший», как править в воздухе, и Упрям перетянул его круговые движения на паруса, пологие — на правила, а махи, задававшие высоту, — на якоря. Теперь каждая ладья могла лететь так, как нужно именно ей. Движения правила разворачивали влево-вправо, подъем и спуск якоря заставляли взлетать под облака или никнуть к земле. С парусами получилось труднее: хотя управление скоростью зависело только от площади паруса (распустили — быстрее, подобрали — медленнее), кормчие долго не могли привыкнуть, что направление воздушных потоков никак не влияло на полет. И каждый раз, стоило ветру измениться, налегали на правила, норовя подставить борт под ветер. Из-за этого две ладьи чуть не столкнулись, после чего князь велел передать, чтоб корабли разошлись подальше.
Скорость, конечно, была не такой, как в прошлую ночь, во время путешествия до Перемыка. Упрям отлично понимал, что, во-первых, разогнавшись, переморозит всех к чертям, а во-вторых, корабли все же не выдержат. И, тем не менее, леса внизу не плыли — неслись. Низкие облака, удивительно четкие в косых лучах заката, сменялись над головами одно за другим.
Красивыми они были, облака. Серые с теневой стороны, С другой они были расцвечены с радужной яркостью — золото и красная медь всех оттенков растекались по их белизне. И летела, стремилась в костер заката армада кораблей. Несокрушимая сила, вид которой наполнял сердце гордостью и восторгом. Крутобокие ладьи с сотнями воинов в жаром горящих кольчугах, с грозным отблеском заката на концах копий. И впереди — Упрям в неизменном котле.
С этим он ничего поделать не мог. Кормчие могли сколько угодно править полетом, но для того, чтобы корабли летели, должен был лететь и котел. Оставалась, правда, возможность прочесть заклинание и стать на палубе одной из ладей, но делать это ученик чародея просто побоялся — мало ли что с котлом случится без присмотра. А вещь ценная. И уже полюбившаяся.
Зелья в нем, конечно, уже никому не варить никогда. Котел ничего не станет делать, кроме как летать. И все равно… привык Упрям к нему!
И теперь, хотя и надавали ему подушек, страдал, предчувствуя затекание конечностей и ломоту в спине.
Проскочила внизу деревенька. Несмотря на поздний час, жители ее толклись на темнеющей улице. Праздник у людей, что ли? Пляшут вроде…
Закат отгорал.
Подгребая посохом Нещура, Упрям приблизился к княжеской ладье.
— Велислав Радивоич! Корабли желательно на воду сажать. Будет там поблизости озеро или река?
— Едва ли, — ответил князь. — Там есть ручьи, текущие с гор, но нам они не подойдут.
— Жаль. На земле ладьи лягут. Впрочем, я могу остаться в воздухе, и пусть кормчие подвесят корабли, скажем, на высоте локтя.
— Увидим на месте. — Кажется, князю не хотелось говорить.
— Велислав Радивоич… я хотел сказать…
— Не надо. После.
Помолчав, ученик чародея спросил:
— Сколько нам времени нужно? Я этих мест не знаю — не скажу, где мы.
— Сверху и я их не узнаю, — пожал плечами князь. — Но, думаю, к утру будем в Угорье.
Леса под днищами тонули во мраке. Облака редели, и в небе одно за другим распускались созвездия.
Люди на палубах быстро привыкали к полету. Кутались в плащи и ругали кормчих, если тем приходило в голову испробовать какой-нибудь особенно замысловатый поворот, но в целом настрой был приподнятым. Слышались разговоры и смех, потом где-то запели, на других ладьях подхватили. Песня была веселая, но лихая, разбойничья: о жизни вольной, коне буланом да мече булатном, о золоте звонком и жемчуге самокатном, о девках красных и о пиве хмельном. Упрям никогда бы не подумал, что дружинники станут петь такое. Правда, слова «купчина пугливый» и «мытарь трусливый» заменяли на «вражину» и «татя», но суть от этого не слишком менялась.
Князь, меряя шагами площадку на носу ладьи, разговаривал с кем-то по «петушку».
Кормчие подравняли движение до скорости ветра, и стало совсем спокойно. Если бы не редкие облачка, призрачно белеющие снежными комьями в лунном свете, да серебристые змейки речек внизу, могло показаться, что армада стоит где-то в тихой заводи.
Упрям, найдя наконец удобное положение, не заметил, как задремал. Даже обнаружив себя дома (почему-то на крыше овина), не сразу понял, что это сон. Сообразил, только когда к нему взобралась по приставной лестнице Крапива. Все такая же бледная, со спутанными волосами-стеблями. Слегка поддернув рубаху, села рядом и какое-то время молчала, любуясь луной.
— Ты как здесь оказалась? — спросил ученик чародея.
— И тебе поздорову, — грустно ответила девушка, и Упрям почувствовал укол стыда. — Пришла. По лесенке вот.
— Да нет, я имею в виду — как во сне моем очутилась? Я ведь далеко.
— А я ведь сильная. Очень сильная. И любовь помогает — будь ты на другом краю земли — все равно дотянусь.
Упрям поежился.
— Крапива, послушай… Ты девушка славная, красивая… но то, о чем ты думаешь, невозможно.
— Почему? — с детской непосредственностью удивилась Крапива, но, вспомнив что-то, кивнула головой, опечалившись: — Да, Пикуля говорил, что ты меня не любишь. Но нет, он не так говорил! Он сказал: ты не можешь любить меня. А я подумала, он врет. Он злой, Пикуля, и я подумала: завидует, вот и врет.
— Нет, Пикуля никогда не обманывает. Он только суровый, но хороший.
— Он кричал на меня…
— Ну, раздражается порой, — пожал плечами Упрям. — Так на нем вишь, какое хозяйство, от зари до зари в трудах. Сегодня вон даже днем проснулся… Кажется, эти три дня он и не высыпается вовсе.
— Хорошо. Я не люблю, когда кто-то злой. Вот орки — они злые, правда?
— О да, очень…
— Я одного съела. Такая гадость!.. Упрямушка, а зачем живой орк в башне? Обидно: мне нельзя, а его пустили. Можно, я его съем?
— Ни в коем случае. Он… не очень злой. И обещал нам помочь. А что в башне приютили… так он же весь — какой есть. А ты… на заднем дворе растешь.
— Где создана, там и расту. Только мне все равно. Расти и там можно, а духом в доме быть. Да мне неважно где — лишь бы с тобою рядом, любый мой!..
Она потянулась к Упряму, и тот поспешно отодвинулся.
— Крапива! Я хотел сказать, что Пикуля совершенно прав. Люди и духи… несовместимы.
— А овинник рассказывал, что очень даже совместимы! — воскликнула девушка, — Он, говорит, со многими совмещался, не сосчитать.
