— Тьфу, черт кургузый! Откуда тебя под руку принесло? — услышал он над собой раздраженный голос Миронова. — Спугнул, кудлатый... Убежала... Да ты чего? Чего с тобой? — с тревогой спросил Миронов. — Ты как сюда попал?
— Видала она? — сухо, не поднимая головы, оборвавшимся голосом спросил Фома.
— Чего? Тебя-то? Вот именно что... Все дело из-за этого и расстроилось... Ну, пошли.
— Не пойду, — все так же лежа, ответил Баскаков.
— Ну и черт с тобой, оставайся, — может, наряда на два нарвешься! — огрызнулся Миронов и сердито зашагал к эскадрону.
5
Вторую смену дневальных, заступившую с двенадцати ночи, Куров проверял через каждый час. Зная по себе, как тяжело стоять вторую смену, Артем подбадривал дневальных работой, которую то и дело задавал им. «Дурака валять будут, уснет кто-нибудь. Уж это как пить дать», — думал он, подходя к казарме.
— Все еще нет? — спросил он дневального Липатова.
— Нету. Разве только в окно залезли с той стороны. Так все равно слышно было бы. Да и лестница-то на конюшне.
— Скоро придут, — подсел Куров к Липатову.
— Кто их знает! — усомнился тот.
— Трусы... оба. Побоятся опоздать к подъему.
Куров разворотил свои узловатые ручищи и, скосоротившись, зевнул остервенело, с гаком и хрустом.
— Теперь самая пора кобелиться... Весна, вот они и бегают. Тут, брат, законы природы, — сказал он.
— Ну, они и зимой кобелятся. Кто захочет — всегда ему закон природы.
Липатов сразу, как только Артем заговорил о законе, понял, что если поддакнуть, разговора об этом хватит до утра.
— Захочет? Мало ли чего захочет! Тут должна быть своя причина...
— Эге! — вскочил Куров, увидя Миронова, идущего от уборной в нижней опущенной на брюки рубашке и без фуражки. — Откуда ты?
— Как «откуда»? — удивился Миронов и громко зевнул. — Чудак человек, не видишь? Из уборной.
— Погоди-ка!
— Чего погоди, нечего годить, спать надо, подъем скоро.
— Смотри, Миронов! Если ты там чего наблудил, через неделю будет все равно известно. Лучше не крутись и говори сразу.
— Это ты про что? — заикаясь, пролепетал Миронов.
— Про то самое, про ночь, про девку, про самовольную отлучку, еще кое про что.
— Больше ничего и не было.
— Как ничего? А с девкой-то? Из-за тебя будут говорить про всю Красную Армию. Девок, скажут, портят, развращают деревню.
— Ничего я ей не сделал, — бормотал побелевший Миронов.
— Ты думаешь, остальные-то — мерины? — продолжал жестокий Куров. — Не мерины, брат, а вот не бегают, как ты, потому что не в такое время живем, да не в такой армии служим. Иди. Если ничего не сделал с девкой — не говори, а про самовольную отлучку сам докладывай. А гимнастерку, если оставил где, возьми, потеряется еще.
— Вот она, — сконфуженно, совсем уже обескураженный показал под исподней рубашкой Миронов и, обогнув Курова, как опасное место, сунулся в казармы. Уже на лестнице он остановился и, оглянувшись, с досадой сплюнул:
— Тьфу! Вот адвокат, хуже старшины! Кудлатый черт, кыргыз скуластый...
6
Тихая до звона ночь изредка обрывается брехом костовских собак, глубоким всхрапом спящих на конюшне лошадей да совсем редким окриком дневальных: «Стоять! Дай ногу! Ногу! черт!..»
За конюшнями в луже монотонно поют свою песню лягушки, в заводях Мсты свищут утки, с офицерского кладбища доносится плач какой-то ночной птицы.
Спит Аракчеевка.
В легком шуме березовой рощи давно погас любовный шепот девчат, и Куров уже смотрел на часы — не время ли подъема, когда к эскадрону подошел странно согнувшийся Фома.
Встретил его военком Смоляк. Он долго вполголоса что-то говорил Фоме, а плечи Баскакова кургузились все больше и больше. Наконец Смоляк махнул рукой и отпустил его.
— Ночной калека, с трещинкой, — сказал Смоляк Курову. — Присмотри за ним, чтоб не надломился.
— Усмотришь за ними — черта с два! — буркнул дневальный.
— Ничего, послезавтра начнем занятия, дурь-то повытрясется... Ишь ты, ночь-то какая теплая! — улыбнулся ночи Смоляк и, расстегнув воротник, тихо побрел на квартиру.
Глава вторая
1
С открытием лагерей жизнь эскадрона захлестнулась крепким узлом летней учебы. С пяти утра — уборка лошадей, завтрак, политзанятия, строевые занятия, водопой, обед, мертвый час, опять уборка лошадей, внешкольные занятия — и так до отбоя, до десяти вечера.
Днем Аракчеевский плац, эскадронное поле, березовая роща и все не занятые крестьянскими угодьями поля были усыпаны занимающимися стрелками и кавалеристами. В воздухе висели обрывки команд, холостых и боевых выстрелов аракчеевского тира, криков «ура» и походных красноармейских песен.
Третий взвод новобранцев сегодня первый раз выехал на рубку. Помкомвзвода Ветров, проезжая перед выстроенным взводом, еще раз объяснил правила рубки: как держать клинок, заносить, рубить.
— Главное, выработать правильные приемы, — говорил он, — и смелость. Вот, смотрите, как вы должны рубить!
Ветров вскинул клинок, поставил коня свечкой и, внезапно гикнув, пустил карьером. Раскоряченные лошадиные ноги, взметываемые хлопья земли да сверкающий взмахом клинок мелькнули перед красноармейцами — и позади Ветрова остались станки с короткими пнями лозы да обрубки. За станками он, «для перцу», ковырнул два раза землю, визгнул клинком над головой и, повернув обратно, с галопа остановил коня в одном метре от взвода.
Красноармейцы сидели как завороженные. Одни загорались нетерпением скорее научиться так же
