— Вероятно, она совершила какое-то преступление.
— Преступление? — Я поднял голову. — Какое преступление могла она совершить?
Аббат вздохнул.
— Бароны и Император много чего считают преступлением…
— Но какой проступок может оправдать такое? — не сдавался я. — Они не могли быть уверены, что она виновата. Ее не отдали под суд, не позволили говорить в свою защиту. Если сейчас ее так искалечили, что будет потом?
— В мирской жизни, — печально произнес Аббат, — закон суров и редко смягчается жалостью. Если человек что-нибудь украдет, ему отсекают руку. За многие преступления установлена смертная казнь. Возможно, эту девушку подозревают в государственной измене.
— Чудо — просто иллюзия, — с горечью сказал я, — но эти события реальны. Боль, голод, насилие, несправедливость. Только здесь, в монастыре, спокойно и безопасно, и я скрываюсь в нем от мира.
— Это не жалость, — голос Аббата звучал сурово, — это извращение, почти ересь. Дави ее в себе, сын мой! Пусть сила твоей веры победит эти мысли! Здесь, на Бранкузи, Бог дал власть Императору и Баронам. Он дал им право судить и распоряжаться жизнью подданных. Если они несправедливы и жестоки, мы должны сочувствовать
— Да, отче, но…
— Если же говорить о нашем пребывании в монастыре, то это не бегство от жизни, а жертвование собой ради лучшей жизни. Ты должен знать это, Уильям! Ты ведь знаешь наши обязанности, наши цели и стремления. — Он умолк и вздохнул. — Но я не должен быть суров. Ты чувствителен душой, и эти чувства увели тебя с пути истинного.
— Я буду молиться об истинном понимании, отче, — смущенно заверил я его.
Аббат склонил голову, а когда вновь взглянул на меня, лицо его было совершенно непроницаемо.
— Ты сказал, она принесла дар. Что это было?
Я заколебался.
— Не знаю, отче.
— Ты не смотрел?
— Я был так взволнован, что не обратил на это внимания.
— Ты уверен, что не держишь это при себе? — мягко спросил Аббат.
Я едва не вздрогнул.
— Да, отче.
— Что бы это ни было, Уильям, оно должно быть передано светским властям. Для нас это не имеет никакой ценности, если вообще чего-то стоит. Кроме того, мы не должны ссориться с властями. Церковь и правительство живут и действуют рядом, ибо наши цели не противоречат друг другу. Нашей физической и духовной силы могло бы не хватить для защиты от враждебных светских сил. Церковь постоянно должна думать о своем будущем.
— Но она принесла это в дар…
— Она ничего не принесла, — резко прервал меня Аббат. — То, что она положила на поднос, не принадлежало ей, раз уж за ней была погоня. А ее страдание стало следствием ее дурного поступка. Наверняка она рассчитывала, что это принесет ей какую-то выгоду.
— Да, отче, — неохотно согласился я.
— Однако это не тема для дискуссии, — продолжал Аббат уже мягче. — Исходя из принципов политики Церкви, все, на что претендуют светские власти, должно быть им отдано, причем как можно быстрее. Спорный предмет не может обрести здесь убежище.
Аббат медленно встал. Он был высок, как и я, но крепче сложен. Влияние его сильной личности окутывало меня, словно густой туман.
— Иди и принеси… — твердо сказал он. — Принеси это мне, чтобы я мог вернуть его настоящим хозяевам.
— Да, отче, — покорно сказал я. Тогда я даже не представлял, что могу воспротивиться его воле. Идя к двери, я напряженно думал. Никогда прежде я не лгал, так почему же сейчас не открыл Аббату правду? А он знал, что я лгу, и не верил мне.
Я мог получить его прощение, отказавшись от камня. Этот осколок кристалла не имел для меня никакой ценности. Даже если он что-то и значил, я никогда не узнал бы этого. Ступив на порог, я обернулся, потянулся к мешочку под рясой, но Аббат уже исчез в соседней келье, закрыв за собой дверь.
Я тихо вышел.
Несколько часов я бродил по коридорам монастыря. Если я вернусь к Аббату и скажу, что не могу найти предмет, который оставила девушка, будет плохо. Он не поверит мне и прогонит из монастыря, а мне останется лишь подчиниться. Но могу ли я это сделать? Кому я этим помогу? Как буду потом жить? Единственное, что я ведал о жизни в миру, я узнал сегодня.
Я решил отдать кристалл, решал это не один раз. Однажды даже дошел до двери Аббата и поднял руку, чтобы постучать. Девушка доверилась мне, и это было странно, необычайно. Она знала меня только через чудесные образы, которые я создал для нее. Конечно, этого было мало, но все-таки хватило. Она безоглядно поверила мне, как же я мог обмануть такое доверие?
Я не хотел никого видеть и дважды прятался в пустых комнатах, чтобы избежать встреч с монахами в коридорах. Мне было бы легче, доверься я кому-нибудь, но я не знал, к кому обратиться. Брат Джон заинтересовался бы самим камнем, но ему, конечно, было бы безразлично, что с ним будет дальше. Отец Конек начал бы объяснять мне порочность моего поведения, а отец Михаэлис пришел бы в ужас от одной мысли о непослушании.
Много часов провел я в Архиве, но среди всей мудрости, собранной там, не было ответа на мучивший меня вопрос. Я немного позанимался в тренировочном зале, как делал это каждый день. Отцы говорили, что это хорошо подавляет юношеское смятение, но на сей раз мне не помогло. На полчаса я задержался в зале искусств прослушать свой любимый светомузыкальный опус, созданный давно забытым композитором. Но опус кончился и, прежде чем я нашел следующий, в зал вошли несколько монахов, а я выскользнул через боковой коридор.
Вконец утомленный, разочарованный и по-прежнему не нашедший решения проблемы, я отправился в свою келью. Может, молитва и сон принесут ответ, которого напрасно искал утомленный разум. Подходя к своей двери, я заметил, как в нее вошел монах, а за ним еще трое.
«Наверно, ошиблись дверью», — подумал я, хоть и знал уже, что это вовсе не ошибка.
Мое лицо скрывала тень капюшона, и я подошел ближе. Первый монах поднял голову. На долю секунды я замер, прежде чем понял, что грубая серая ряса скрывает под собой не монаха и не послушника. Я не поверил своим глазам.
На меня твердо и дерзко смотрели глаза смуглого мужчины, того, который ждал девушку перед Собором, а потом отсек ей ступни.
3
Эта мысль молнией мелькнула у меня в голове. Догадки жгли мой разум, терзая, как настоящее пламя.
