навела меня на соображение, которое считаю не лишним сообщить читателю. Картина Диде принадлежит г. Куриару, здешнему доктору; интересно было бы знать, кто выставил картину, доктор ли Куриар или Франц Диде? Если г. Куриар, то я в будущем году устраиваю превосходную аферу: предлагаю владельцам всех картин в Петербурге одолжить мне их на месяц за известную плату, небольшую, конечно, а если не спросят платы, то и того лучше; затем беру на прокат картины г. Доре из Вены и олеографии г. Пето и составляю выставку не из 171 произведения, а из 171 000. Успех громадный, деньги льются рекой, я потираю руки, и, главное, эта ненавистная «передвижная» будет посрамлена.
Картины модного живописца Клевера, которого я не могу причислить к русским художникам, «Весна» и «Вечер», кидаются в глаза, как и большинство его произведений, грубостью письма и стремлением к эффекту.
Прекрасную, по моему скромному мнению лучшую из пейзажей, вещь выставил барон Тизенгаузен из Мюнхена, именно: «У Адриатического моря»; очень хорош также пейзаж Венглейна, также мюнхенского художника, «Перед грозою», с испуганным стадом на первом плане; но этим пейзажем любовалась уже половина Петербурга в магазине Бегтрова. Вообще пейзажей много: до восьмидесяти нумеров; но, кроме весьма и весьма немногих, о которых уже было сказано, они не выдерживают ни малейшей критики, а произведения гг. Красовских, Пене, Экгорстов и других подобных просто ужасны!.. Видно, что только настоятельная надобность составить выставку заставила комитет Общества принимать на выставку вещи старые и совершенно уничтожить экспертизу при приеме новых.
Портретами настоящая выставка решительно хромает. По большей части они настолько дурны, что говорить о них — даром тратить место на этих столбцах.
Душа Общества, В.И. Якоби, выставил картинку, составляющую переход от портрета к жанру: «Портрет г-жи Розинской с дочерью». Сидит на кресле г-жа Розинская, около нее резвится ее маленькая дочь; вокруг обстановка роскошной гостиной. Все это очень мило, ярко, пестро, вообще прекрасно; и другая картина г. Якоби, «Любитель редкостей», с криво поставленной дамой, тоже прекрасна; только, странное дело, смотря на эти картинки, я невольно вспомнил одну из прежних картин нашего Семевского живописи. Я вспомнил «Привал арестантов». Я вспомнил поразительное впечатление, произведенное этой картиной на публику (были в ней, конечно, и недостатки, но побочные). Как ухитрился художник так передать свои симпатии, свои стремления, свой внутренний склад! Темное, пасмурное небо, дождь, слякоть — и уютная гостиная с экзотическими растениями! Мокрый верстовой столб, мокрые повозки, с колесами, до ступиц покрытыми грязью, — и роскошное кресло, в котором так удобно расположиться покейфовать после обеда! Измученные лица арестантов, бледное и холодное лицо покойника, которому бесчувственный конвойный из какого-то странного любопытства задирает пальцем глаза, — и резкая, улыбающаяся группа изящной, или по крайней мере долженствующей быть такою, аристократической матери и ребенка в белом хорошеньком платьице.
Но довольно об этом, читатель; скучная тема, не правда ли?
Лучшая вещь выставки, бесспорно, — огромная картина профессора К.Е. Маковского «Возвращение священного ковра из Мекки в Каир». Перед нами перспектива улицы восточного города; стройные массы домов с полосатыми стенами, с маленькими окнами неправильно теснятся и уходят в глубь картины, мешаясь с минаретами и башнями и резко рисуясь на прозрачном египетском небе. По улице прямо на нас движется пестрая толпа. Все теснится и бежит, все хочет посмотреть на святыню, совершившую опасное путешествие. Толпа взбирается на ступени домов, чтобы лучше видеть; черные глаза женщин любопытно высматривают из-под покрывал. Самое шествие открывается изувером, беснующимся с обнаженною саблею в руках. За ним идут взволнованные, горланящие правоверные со знаменами и бунчуками, потом шагает верблюд с роскошным бархатным, вышитым золотом шатром на спине; в шатре — святыня Каира. Особенно удалась художнику группа из трех людей около самого верблюда: два дервиша ведут под руки товарища, вероятно доведшего свое исступление до нервного припадка. Шествие теряется в глубине сцены. На все это пущено столько света и восточного зноя, все это нарисовано с такою силою и правдою, что одна картина г. Маковского почти вознаградила меня за общее тягостное впечатление, произведенное выставкою. Она заставляет зрителя задуматься, она в ярких красках показывает вам внешность того Востока, о котором теперь так много говорится, мира фанатизма и невежества, свирепости и исступления.
Другая хорошая вещь выставки принадлежит кисти одного из талантливейших наших художников П.П. Чистякова. Картина эта — «Старый русский боярин». Перед нами поколенный портрет старика в богатой бархатной шубе; старое, изборожденное морщинами лицо, кажется, заснуло, умерло; только в глазах осталась, сосредоточилась жизнь. Они смотрят из-под нависших бровей прямо в лицо зрителя с каким-то презрительным выражением. «Вы, маленькие людишки, — думает боярин, — посмотрите на меня, водившего в бой царские рати, бывшего в ссылке, бывшего в почести и славе, какой только мог достигнуть русский человек, сеченного кнутом, чуть не лишенного живота и уцелевшего от всего этого. Вам ли, с вашими маленькими радостями и огорчениями, или, как вы говорите, неприятностями, понять меня, прочувствовать буйную жизнь русского боярина!» Написан боярин превосходно; рембрандтовское освещение удачно выбрано для типа, изображенного художником.
Но опять-таки картина эта — картина старая, бывшая уже на выставке, как и подогретый портрет г- жи Розинской Якоби, как и очень, очень многие вещи на выставке Общества. Странное явление. Странно также появление на выставке такого множества совершенно ничтожных жанриков — и русских и иностранных. Г. Самойлов выставил ни на что не похожих «Двух воров» — верх безобразия, с какой-то дырою в полу, изображающею падающий из окна свет. Г. Ефимов предложил публике «Иконописца- портретиста» и «Старушку, раскрашивающую лубочные картины»; в будущем году, вероятно, появится «Г. Ефимов, раскрашивающий свои картины» в пандан к этим двум произведениям.
Г. Беллоли, не довольствуясь успехом своей прошлогодней выставки голых и полуголых женщин, поставил одну из старых вещей — «Любовная записка». Прежде эта картина называлась «Первое любовное письмо», но г. Беллоли, вероятно, сам устыдился претендовать на то, что его картина может выразить какое-либо душевное движение! Просто сидит довольно приятная дама, с криво нарисованными глазами, и держит в руках бумажку; вот и все. Действительно здесь нет никакого «первого любовного письма».
Беру смелость посоветовать Обществу не трогать мертвых, дабы они не имели срама: я намекаю на вещицу покойного Нефа «После купанья»; лучше было бы не выставлять ее.
Иностранцы, приславшие… Ах, забыл; забыл, извините, г. Ясинский, совсем было забыл вас, автора «Братьев-Разбойников» Лермонтова. О ваших ужасных разбойниках я не скажу ничего; пусть смотрит публика и радуется. Но неужели вы, делая из книги выписку, не могли потрудиться посмотреть на обертку?
Об иностранных художниках я говорить не стану; не могу только пройти молчанием француза Девильи, приславшего нам удивительнейший и огромнейший «Набег казаков». Какие-то азиатские номады, столько же похожие на казаков, как тюркосы на французов, летят с исступленными, зверскими рожами в атаку. И что всего замечательнее, летят они на чухонских лошадях! Не верите — подите посмотрите. Какую цель могло иметь Общество, принимая подобную картину, не знаю. Разве в виде иронии? Вот, дескать, как французы мало знают нас, бедные французы! Тогда надо бы было сделать и соответственное ироническое примечание: а так, ей-богу, странно!
Есть еще на выставке несколько изображений фруктов и животных. «Виноград» г. Дюрани из Рима — так себе, но «Портрет собаки» известного академика Сверчкова, а особенно — ужасные звери г. Афанасьева обратили меня в бегство.
В отделе скульптуры можно упомянуть только о хорошеньких вещицах из бронзы г. Лансере и о мраморном бюсте г. Громова, работы Чижова. С последним (бюстом) мы знакомы по прошлогодней выставке, когда он появился еще в гипсе.
Что ж в итоге? Три хорошие картины, несколько сносных — и только. Остальное печальное донельзя. Грустная выставка, бедное Общество, питающее себя подогретыми картинами и новыми произведениями стряпни гг. Ясинских, Красовских, Самойловых и прочих…
Сегодня мы увидим знаменитую картину Семирадского «Факелы Нерона», которая уже поставлена в отдельной зале. Если хоть десятая часть похвальных о ней отзывов справедлива, то во что обратится остальная выставка в сравнении с нею.
P.S. Странным показалось нам присутствие не помеченных в каталоге выставки превосходных вещей
